- Я родился в октябре 1964-го года в городе Дмитрове, учился в первой школе, той, которая находится на Валу и сейчас называется «Логос». Потом, уже когда мы выпустились в 1982-м году, в центре, в сторону Загорской, открыли другую школу, которая получила вместо этой первый номер. И весь педагогический коллектив нашей школы, ну или почти весь, перешел в новую школу, в том числе и отец моего одноклассника Алексея Тягачева, который у нас в школе вел краеведческий музей.
Еще учась в школе, мы проходили в военкомате призывную медицинскую комиссию. В коридоре военкомата висели стенды с фотографиями военных училищ. Алексей Тягачев подвел меня к фотографиям, на которых были изображены десантники и предложил вместе отправиться поступать в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище. Вот так в 17 лет я уехал из дома и вернулся сюда уже взрослым человеком. Наверное, именно поэтому Дмитров моего детства запомнился мне добрым и родным городом, в котором отношения между людьми от нынешних отличались душевной теплотой. Хотя это, наверное, исключительно детские воспоминания – поменялось все, и время, и люди, и отношение к жизни тоже поменялось.
Мы отправились поступать в училище вдвоем, но мне повезло, а Алексею поступить не удалось – он был астматиком, по здоровью не проходил. Однако он был настойчив, занялся своим здоровьем и еще дважды пытался поступить в училище. Помню, мы на третьем курсе экзамены сдаем, чтобы через две недели в отпуск поехать, а ко мне товарищ подходит и говорит: «Там с Дмитрова один парень поступает. Говорит, знает тебя хорошо». Я пошел, смотрю, а это Алексей. Вот так получилось, что он на первый курс поступал, а я уже на четвертый переходил. Алексей Тягачев все-таки поступил в училище, закончил его и попал на Первую Чеченскую, где получил ранение. В 1995-м году ему было присвоено звание Героя Российской Федерации. Затем он поступил в Военно-дипломатическую академию и после ее окончания служил во внешней разведке. Сейчас на пенсии, живет в Москве.
- Почему Вы согласились поступать в военное училище? У Вас кто-то был в роду из военных?
- Военные среди родственников у меня были, но только среди дальних родственников. В принципе, военной жилки-то у меня и не было особой. Просто само училище было единственным и считалось достаточно престижным не только в Советском Союзе, но и в мире. Грех было не попробовать поступить туда. А если уж поступил, грех было не закончить Рязанское воздушно-десантное командное Дважды Краснознаменное училище тогда еще имени Ленинского комсомола, сейчас имени Маргелова.
- Учеба в училище давалась тяжело? Что было самым сложным в начале военной карьеры?
- Трудно было перестроиться с обычной домашней жизни на строгий порядок и тяжелые физические нагрузки. Но кроме физических были еще и моральные нагрузки, которые, наверное, давались тяжелее всего. Потому что надо было уйти от детского понимания жизни к пониманию взрослой жизни. Это ответственность за каждое свое слово и за каждый шаг. Некоторый диссонанс был и этот диссонанс нужно было пройти и выдержать. Сержанты и офицеры, нам, можно сказать, через колено ломали старые устои.
- То есть в училище была достаточно жесткая среда, можно так сказать?
- Да. У меня перед окончанием первого курса даже появилось желание бросить все и закончить учебу по причине того, что не справляюсь не столько с физическими, сколько с моральными нагрузками.
- Что остановило?
- Остановило? Ну, в принципе, все решил разговор с офицерами, которые настроили на нужный лад.
- В каком году Вы закончили училище?
- В 1986-м, перед самым началом развала СССР. За время учебы мы застали смерть нескольких Генсеков. На первом курсе умер Леонид Ильич. Это был ноябрь месяц. Было построение всего училища, на котором нам объявили, что скончался Генеральный Секретарь. В воздухе в те дни витала какая-то невероятная тревога. Все гадали, что будет дальше, потому что ушел бессменный руководитель, который вел страну уверенно в коммунизм. Напряжение было. Этот день я помню, похороны помню хорошо. Остановились предприятия, гудки гудели по всей стране. И все ждали, кто станет новым Генсеком. Пришел Андропов, который начал наводить порядок и появилась какая-то надежда, что, в принципе, хуже не будет, будет лучше. Но Андропов тоже долго не прожил, к сожалению. Пришел Черненко. На Черненко надежды не было, судя по его внешнему виду и по тому составу членов Политбюро и ЦК КПСС, который я знал из газет не только в лицо, но в том числе и по возрасту. Когда Горбачев пришел, он подавал надежду, что это молодой и энергичный политик, что начнутся какие-то перемены. Тогда мы не понимали, к чему он приведет, что именно он развалит Советский Союз. Проблемы в армии начались уже при Горбачеве. Именно он начал сокращать войска, причем варварским методом. Я раньше даже не задумывался над этим, но это, по-моему, была спланированная акция. Я на тот момент уже был опытным офицером, командиром роты, но у меня не было возможности иметь жилье и достаточную зарплату. А офицеры, которые приходили с училища, тут же попадали под сокращение. То есть это получается, что меня, кадрового офицера с опытом, никто не держал, а молодых офицеров стимулировали писать рапорта и по сокращению уходить на гражданку. И получали они по 15 окладов и право получения жилья по месту прибытия. То есть любой лейтенант, приходя в тяжелые условия, получив 15 окладов, а это серьезная сумма была, и жилье, процентов на 80 принимал решение об увольнении.
- Куда Вы попали после окончания училища?
- Я был направлен для прохождения службы в 108-й гвардейский Каунасский полк воздушно-десантных войск. Там, в Каунасе дислоцировалась целая воздушно-десантная дивизия – 7-я гвардейская. В полку я был назначен в экспериментальную роту огневой поддержки на должность командира пулеметно-гранатометного взвода. Вооружение взвода составляли пулеметы и гранатометы АГС, которые тогда только начинали поступать в войска.
- Как Вы попали в Афганистан? В каком году?
- История она такая, знаете… Был приказ Министра обороны молодых лейтенантов, прослуживших менее одного года, в Афганистан не отправлять. А у нас в роте было три командира взвода, но офицерами были лишь Холзаков и я. Холзаков Андрей Владимирович командовал разведвзводом, а я пулеметно-гранатометным. Был в роте еще зенитный взвод, но там командирская должность была прапорщика. Под отправку в Афганистан по всем показателям попадал Холзаков, но он был, помимо всего, спортсменом и представлял честь дивизии на соревнованиях уровня ВДВ. И когда начальник физподготовки дивизии увидел в списке отправляемых в Афганистан фамилию Холзакова, он его вычеркнул. Вместо его фамилии тут же вписали мою. Холзаков, когда об этом узнал, сказал: «Вычеркивайте меня из спортивной команды, я еду в Афганистан». И получилось так, что из роты, кроме меня, поехал и Холзаков. Мы с ним так потом дальше по жизни и служили. В разных, правда, ротах, батальонах, но служили вместе достаточно долго. В последующем он стал заместителем командующего воздушно-десантными войсками, теперь уже на пенсию вышел.
- Получается, в Афганистан Вы отправились не добровольно?
- Что значит добровольно или не добровольно? Мы понимали, что рано или поздно мы все равно туда поедем. Командир взвода, командир роты, командир батальона - все равно все окажемся в Афганистане. Вопрос времени. Поэтому отказываться от командировки не имело смысла, тем более это была наша профессия. Как можно отказываться от профессии? А потом, в наше время было не принято это делать. Некоторые, наоборот, просились туда.
Перед тем, как отправится «за речку», офицерам устраивали обязательный сбор в штабе дивизии. Бывало, за один раз из дивизии отправляли в Афганистан человек шестьдесят. И у всех командование дивизии спрашивало жалобы и замечания. Офицерам, которые уезжали на войну, положено было жилье выдавать. Спрашиваю у Холзакова: «Тебе квартиру дали?» - «Нет» - «Мне тоже» - «Что будем делать?» - «Когда будут спрашивать, встанем и скажем, что жилье не дали, поэтому не поедем в Афганистан». И мы реально с Холзаковым встали и сказали: «Пока не дадите жилье, не поедем». В результате и командир полка, и командир дивизии написали нам расписки, в которых они гарантировали, что первые квартиры — это Зернова и Холзакова. Мы эти расписки получили, оставили женам и уехали. В результате наши командиры слово офицера сдержали. Моя жена получила квартиру в Каунасе через полтора месяца, а Холзакова через три. Правда, в феврале 1988-го, уже уйдя в декрет, жена из Каунаса возвратилась домой.
- Как Вы объяснили жене, что Вы едете на войну? Как она это восприняла?
- Мне кажется, должным образом. Надо – значит надо. Перед командировкой всех отправляли в отпуск. Мы собрали вещи, поехали отдохнули, а по возвращении она осталась, а я уехал.
- С какими мыслями Вы ехали в Афганистан? Понимали ли, какая там идет война – справедливая или несправедливая?
- Конечно, понимали. Мы знали, что у нас за война там, потому что половина преподавателей в училище, была прошедших через Афганистан. Были среди них тяжелораненые, были легкораненые. Так что мы знали, куда едем.
- Преподаватели в училище вам передавали свой боевой опыт?
- Это задача любого преподавателя – обучить материальной части и боевому опыту.
- Как Вы добирались в Афганистан? Чем запомнился Вам первый день пребывания на афганской земле?
- Я точно дату не помню, но помню, что был конец июля и мы с отцом от метро доехали до Домодедово на такси. Мы просто опаздывали на самолет. Как сейчас помню, такси от Дмитрова до Савеловского вокзала стоило 15 рублей, а с Савеловского до Домодедово 10 рублей. Сел в самолет, а там уже собралась команда со всех воздушно-десантных войск, наверное, почти полсамолета было офицеров. Когда мы прилетели в Ташкент, мне показалось, что уже ночь была. Мне показалось, что я в сказку попал, потому что ночь, тишина, тепло, комфортно, спокойно. Пару дней мы там проходили акклиматизацию и через два дня отправились в Кабул. Когда вылетали из Ташкента, то проходили таможенный досмотр. У меня было с собой 33 рубля, и таможенник всех их забрал под расписку, сказав, что не положено валюту ввозить. Я Вам потом еще расскажу про эти 33 рубля и 25 рублей, потраченных на такси.
В аэропорту всех, кто направлялся в Кабул, посадили в Ил-76. Там были, в принципе, практически одни офицеры и немного женщин. Не помню, сколько мы времени летели, потому что все уснули и проснулись, уже когда начали подлетать к Кабулу. Мы до этого на «семьдесят шестых» много летали, но в тот раз меня поразило, что самолет начал заходить на посадку по спирали, чтобы не выходить за границы зоны прикрытия и ответственности ПВО. Чем ниже спускались, тем меньше были круги, которые описывал самолет. Потом в какой-то момент мне даже показалось, что летчик вообще движки выключил. В самолете стояла тишина и мы просто планировали для того, чтобы снизить возможность поражения тепловыми ракетами. Все уже начали смотреть в иллюминаторы и видели, что нам прикрывают борта четыре вертолета Ми-24, которых все называли «крокодилами». Когда снизились до 800 - 1000 метров, мы стали на земле различать какие-то объекты. В этот момент нам пришло понимание, куда мы попадаем, потому что внизу весь аэродром был изрыт окопами, блиндажами, окружен врытой в землю техникой и колючей проволокой. Это было, конечно… Мы ожидали подобного, но не настолько. А тут еще стоило только нашему борту сесть, как начался обстрел аэродрома. Помню, поднялась страшная суета, кому-то там что-то оторвало, кого-то куда-то увезли. Все вокруг куда-то бегут, а ты стоишь и не понимаешь, что тебе делать, ты еще вне этой суеты.
- В какое подразделение Вы получили назначение?
- В Кабуле часть офицеров осталась в Витебской дивизии. А часть офицеров, в том числе и я, отправилась в Баграмский отдельный 345-й полк. В дивизии, там, в принципе, все знакомы, поэтому, когда начали общаться со всеми, они по-простому поинтересовались: «Куда попал?» - «В 345-й» - «В 345-й? Ну все, сливай воду!» Ожидая отправку в Баграм, мы с Холзаковым решили немного вздремнуть в тенечке. Попросили Мишу Прошлякова из нашей команды: «Ты нас разбуди, не забудь». Просыпаемся, а бронегруппа, которая за нами пришла, всех забрала и ушла, а нас оставили. Почертыхались мы на Мишу Прошлякова, вещи в зубы, и решили добираться самостоятельно. Спросили у кого-то, как можно добраться до Баграма. Нам ответили: «Сначала отправляйтесь на Теплый стан, а там ищите колонну проходящую».
В Баграм мы добрались попутной колонной. Нас не хотели к себе сажать, потому что впереди обстреляли колонну и в ней были потери. Но одного солдатика нам все-таки удалось уговорить, и он нас посадил к себе в КАМАЗ. Мы с Андреем сидим в кабине и понимаем, что оба в офицерской форме и в фуражках. А первые, в кого будут стрелять душманы, конечно же офицеры. Поэтому мы сначала сняли фуражки, а затем, не глядя, сорвали и спрятали погоны. Я у солдата попросил какой-нибудь головной убор и тот протянул панаму. Мне показалось, что Холзаков даже заревновал, что панама досталась мне, а не ему. Добрались мы благополучно, когда колонна проходила мимо нашего полка, я добросовестно вернул хозяину панаму, и мы с Холзаковым покинули автомобиль. Выпрыгнув из КАМАЗа, мы практически по колено оказались в пыльной извести. Только это была пыль не такая как наша, не песок. Это, скорее, даже была не пыль, а какая-то пудра по колено. Нам стало стыдно за то, что мы и погоны сняли, и фуражку, поэтому все поспешили надеть обратно.
Приехали в часть. Тут же наши все вещи, с которыми мы прилетели, разлетелись по офицерам, которые собирались в отпуск. Кому ботинки, кому фуражку, кому еще что-то. Потом мы пошли в строевую часть, где определяли кого куда отправят служить. Полк был поделен на две большие части: два батальона полка стояла в Баграме, а один батальон, усиленный ротой, и батарея стояли в Панджшере. Я, Холзаков и Свиридов (гвардии лейтенант Свиридов Михаил Викторович, командир 2 взвода 6 пдр 2 пдб 345 опдп – прим. ред.) были из Баграма направлены служить в Анаву. Когда местные офицеры об этом узнали, они сказали: «Ну, сливай воду!» Снова «сливай воду». Это уже второй раз, когда мне надо было «сливать воду». В строевую часть мы со Свиридовым зашли вдвоем. Он первым подошел к «строевику» и его определили на пятнадцатую заставу. Меня на восьмую, а его на пятнадцатую. На пятнадцатой заставе за последние полтора года погибло три старших офицера. Вот он и в тот раз шел на замену погибшему. Очень тяжело это было осознавать. Очень тяжело. Служба на пятнадцатой заставе была нелегкой и опасной, однажды после обстрела на ней в живых осталось всего два человека.
- Был ли смысл держать подобные заставы?
- Их задачей было, словно плечом, прикрывать друг друга. Каждая из таких застав прикрывала фланг другой заставы или тыл кого-нибудь еще. В целом, подобные заставы прикрывали всю группировку и прикрывали пути снабжения. А дальше наших застав уже была Руха, в которой стоял 682-й мотострелковый полк.
- Как была устроена Ваша застава?
- Моя застава тоже была тяжелой. Она была высоко и далеко. И глубоко. Поэтому снабжение осуществлялось только вертолетами. То есть вода, питание, боеприпасы, замена личного состава - только вертолетным способом. На заставе до меня сидел другой офицер, не буду называть фамилию. Ходили слухи, что он продался духам и поэтому не вел никаких боевых действий. А мне строго-настрого сказали: «Ты поднимаешься на заставу и твоя задача уничтожать противника».
- Насколько вы верите этим слухам? Именно про то, что он продался. Может он просто не хотел боевых?
- А там ярлыки-то можно повесить любые. Но, когда я поднялся на заставу, я увидел, что он не готовился к боевым действиям. Если противник захотел бы его поразить, он бы точно его поразил и уничтожил. Потому что на заставе окопы были вырыты лишь в полколена, отсутствовали перекрытые позиции, не была организована система огня, и так далее и тому подобное.
- Он действительно мог контактировать с душманами?
- Да я не думаю, что мог контактировать. Он просто был слабым человеком и не смог заставить коллектив выполнять задачи. Поэтому его сняли с заставы, а я занял его место.
- Выходит, Вы приняли под командование взвод, который в общем и целом был, называя вещи своими именами, деморализован?
- Не деморализован, а плохо управляем. Моя восьмая застава на тот момент, когда я прибыл, считалась тяжелой в том числе и из-за удаленности, плохого обеспечения и неуправляемости. Но в училище будущих офицеров все-таки чему-то учат. Поэтому первой моей задачей было сломать коллектив заставы так же, как в свое время в училище сломали меня. Ну, условно говоря, сломали.
- Что Вы сделали для этого?
- Недаром кто-то из великих сказал: «Разделяй и властвуй». Я вначале поделил заставу на две группы: негодяев, это я так условно говорю, и очень негодяев. И приступил к индивидуальной работе. Одних больше наказывал, других меньше. Потихонечку, как говорят, начал закручивать гаечки. В результате солдаты уже начинали выбирать, что им делать. То ли конфликтовать, то ли не конфликтовать. Вот так закручивал, закручивал, закручивал, и через полгода у меня дисциплина на заставе была лучше, чем в Союзе.
- Было ли противодействие этому с солдатской стороны?
- Было. Например, я ставлю задачу отрыть окопы. Затем вызываю солдата, спрашиваю: «Почему не сделал? Будешь наказан». А потом ко мне приходит вся застава: «Его не трогайте, он наш». Ну прямо как солдатский комитет в семнадцатом году: «Мы решаем здесь, что делать». Доходило до того, что они стреляли по бункеру, по-моему, из гранатомета и из пулемета, чтобы подавить мои намерения. Один раз, вспоминаю, это, наверное, крайний был момент, когда они пытались еще проверить меня. Я построил их на спортгородке заставы. Внезапно мне под ноги вылетела граната «эфка», а солдаты сразу скатились вниз. Все ждали, что я буду делать, смотрели, какой будет моя реакция. Но моей реакцией было спокойно толкнуть гранату обратно, вернув эту «эфку» туда, где они стояли.
- Раненые от взрыва были?
- Они обломили у гранаты запал. Сама чека выдергивается, но запал обрубленный, поэтому граната не детонирует.
- Это было намерение напугать Вас?
- Да, напугать и посмотреть, какой будет реакция. Ну, я думаю, что это все молодые лейтенанты проходили, потому что солдаты всех всегда проверяют. Следующая проверка, была, наверное, уже не проверкой, а была фактической работой, когда мы начали поражать противника, а он начал пытаться поразить нас в ответ.
- Вам приходилось кого-нибудь заставлять стрелять?
- Нет. Все, абсолютно все солдаты были настроены на добросовестное выполнение воинского долга. Вплоть до самопожертвования. Не было таких, которые в этом плане говорили: «Не буду, не хочу». Это совершенно разные вещи. Подобные неподчинения касались лишь каких-то бытовых моментов: «Я не хочу чистить оружие, я не буду мыть посуду, я не буду надевать бронежилет». Когда я их впервые построил, они все были без касок и без бронежилетов. Заставил их надеть каски, заставил надеть бронежилеты. Лично проверил все бронежилеты, которые оказались пустыми. Они же тяжелыми тогда были, по 18 килограмм один бронежилет весил.
- Какого рода наказание Вы применяли?
- Сначала просто разговаривал, потом заставлял заниматься какими-то работами. Копать, не спать. На спортгородке выполняли какие-то физические нагрузки, проводил дополнительные занятия, которые связаны с физической нагрузкой. Рукоприкладства, сразу говорю, не было.
- Ваш замкомвзода был на Вашей стороне?
- Поначалу все были против. Абсолютно. Были солдаты из старослужащих, которым просто никак не хотелось подчиняться. Молодежь, наоборот, была заинтересована в дисциплине. Потому что, если есть дисциплина, то нагрузка распределяется равномерно между солдатами. Поэтому часть солдат можно было уже перетащить на свою сторону хотя бы внутренне. И как только ты начинаешь перетаскивать, ты уже, считай, что зацепился.
Когда началась реальная боевая работа, показавшая, что офицер представляет что-то, уже к нему уважение идет. Первый обстрел был, как потом оказалось, незначительным. Но для меня он тогда показался существенным. Солдаты мои, оказалось, были не обстреляны, они все столпились вокруг меня как цыплята вокруг курицы. Мне пришлось делать им нагоняй, ведь у каждого есть своя позиция, каждый имеет свое оружие, сектор наблюдения, поражения. Но они как дети вокруг меня собрались. А ведь мы же не просто стрелять должны были, наша задача - уничтожить противника. И мы его реально уничтожали! Я на заставу поднялся, наверное, где-то числа 5 августа 1987-го года, а в сентябре уже особисты и сотрудники царандоя докладывали об уничтоженных духах, которые были в моей зоне ответственности.
- Как Вам первый обстрел?
- Страха не было. Была, в определенной степени, неожиданность, потому что до этого по тебе никогда не стреляли. Но меня держало чувство ответственности за своих солдат, которое перевешивало чувство страха за что-то свое, личное.
- Каковы ощущения, когда впервые стреляешь в человека?
- Все происходило автоматически, как на полигоне. Мандраж, безусловно, был, но лишь в самом начале, когда начинался обстрел. А затем, когда все завертится, закружится, весь мандраж проходит. Остается только делать то, чему тебя четыре года в училище тренировали до беспамятства.
- Из чего, в основном, обстреливалась застава?
- Обычное стрелковое количество калибров 7.62, 5.45, 12.7. Бывало, что били из минометов и безоткатных орудий.
- Что из всего этого было самым опасным?
- Самое опасное – это первый минометный выстрел, потому что он прилетает, когда ты его не ждешь. Второй, третий - это уже безоткатка, она прицельно бьет. Противотанковые комплексы опасны, потому что они разбивают кладку наших укрытий. Но к тому времени у нас в полный профиль были вырыты все соединительные окопы, блиндажи были перекрыты, с личным составом проведены соответствующие тренировки. Солдаты все это оценили, когда увидели результат после минометного обстрела, и когда никто не погиб лишь потому, что были постоянные тренировки и из-за того, что позиции были подготовлены. Все это накапливалось в определенный комплекс.
- Сколько времени Вы провели на заставе?
- Почти год. Но нас с заставы сняли немного пораньше, потому что начался вывод советских войск из Афганистана. На заставу я попал в начале августа 1987-го, а сняли меня оттуда 15 мая 1988-го года. С заставы мы отправились в полк, где пробыли месяц и отправились на вывод кундузской группировки. После того, как закончили обеспечение ее вывода, в августе я уехал в полагавшийся мне отпуск. Возвратился из отпуска и нас отправили на Саланг. Начинался вывод кабульской группировки, которую мы провожали, обеспечивая безопасность южной части Саланга. А потом, перед Салангом, мы поменялись с другим батальоном. Там, в принципе, было так: этот батальон уходит, а другой на его месте остается. И так вот все делалось при выводе.
- За время Вашего командования заставой, на ней были потери?
- Нет, у меня не было. На других заставах были, у меня не было. За все время у меня ни один солдат не погиб. Те солдаты, которые погибли у меня на заставе были не мои, они ко мне с другими офицерами приходили.
- Что это значит?
- Ну, например, заместитель командира роты ко мне с какой-то проверкой прибыл с двумя солдатами. В это время начался обстрел и один из этих солдат погиб. Получается, что он погиб на моей территории, но он не являлся моим солдатом.
- Насколько были обустроены бытовые условия на заставе?
- Ну, об этом я буду говорить сухо. Питание было все консервированное. Все питались черными сухарями и консервами. Там, где заставы неуправляемые были, там бойцы съедали все за две недели, а потом две недели голодали и просили помощи: «Пришлите хоть сухарик». У меня же был журнал, в котором прописывался весь рацион. Больше продовольствия потратить за сутки нельзя, и меньше тоже нельзя. Поэтому у меня проблем никогда с питанием не было, за исключением одного момента. Вода у нас была привозная, ее доставляли вертолетами и порой ее не хватало даже для того чтобы попить. Поэтому летом можно воду погреть и помыться, но воды нет. Зимой воды полно, снег вокруг, но дров нет, нечем растопить. Поэтому горячая помывка и стирка были один раз в месяц. Для этого выделялось по восемь литров воды на каждого. Это и постираться, и помыться. Первый раз, когда баня была, помылись все. Меня первого пригласили помыться. Я помылся, потом помылись солдаты постарше. Смотрю, а молодежь вся грязная ходит. Спрашиваю: «Почему?» - «Воды не хватило». Я говорю: «Хорошо. Теперь молодые первыми моются, а «старики» вторыми. Я последний». В результате у меня молодежь помыта, «старики» помыты, я тоже помыт. Это в отношении расходования воды для помывки. А в плане пищи ее расходовали так: кружка чая утром, в обед и вечером. Больше воды просто не было. Ну еще по утрам использовали полкружки, чтобы зубы почистить и умыться. Все. В емкость с водой я бросал таблетки, чтобы никто не подхватил желтуху и прочую заразу. На праздники из черного хлеба делали праздничное угощение: сухари мелко крошили, заливали сгущенкой и формовали. Получался торт ко дню рождения. Из имеющейся муки делали лепешки. У нас на заставе в Панджшере обязанности повара исполнял солдат по фамилии Арсентьев, он только поварил, никакой другой работой я его не занимал.
- Свежее мясо на заставу не доставлялось вообще?
- Я свежее мясо попробовал лишь однажды. Солдаты завели собачку, растили ее, растили. Она ко мне каждое утро прибегала, я ее сгущенкой подкармливал. Потом как-то солдаты пригласили меня мяса поесть свежего. Оказалось, они эту собачку на мясо пустили. Так что из свежего мяса у нас были собачатина и змеятина. Один раз нам привезли батоны в упаковке. Они мягкие, проспиртованные - их открываешь, они спиртом отдают. За пару часов спирт выветривался и потом можно их было есть. Но буквально через три - четыре часа батон становился просто деревянным. Но все равно это было лакомством. Я думал об отпуске, мечтал в отпуске залечь в ванну, сварить яичко, на кусок белого хлеба сверху колбаски вареной положить. Это был предел мечтаний.
- Как Вас после возвращения с заставы встретили те офицеры, которые оставались в гарнизоне?
- Разумеется, после возвращения с заставы с кем-то из них мы встретились, но знакомы до этого не были. У нас полк постоянно на колесах был. Я за те десять месяцев, проведенных на заставе, командира своей роты видел всего два раза. Командира батальона два раза. Других офицеров вообще не видел, только слышал по радиостанции.
- С инспекциями на заставу часто прибывало вышестоящее начальство?
- Один раз был командир батальона с командиром роты. И один раз артиллерист ко мне поднялся для того, чтобы выставить ориентиры и пристрелять батарею, которая в группировке стояла. Мы в училище изучали АГСы, только они тогда еще секретными были. Мы их проходили, но практики было мало. Ее я получил в Каунасе, когда пришёл в пулемётно-гранатометный взвод, там со мной там занятия провели. Вообще, АГС — это мини-артиллерийская система. И принцип управления такой же. Поэтому, когда артиллерист поднялся ко мне, мы с ним, сверяя данные, очень быстро нашли общий язык. Он сказал: «Ну, ты уже артиллерист готовый!» Умение взаимодействовать с артиллерией -это очень важно.
- Что представляла из себя артиллерия парашютно-десантного полка?
- Артиллерийская огневая мощь полка была достаточно большой. В нем был артиллерийский дивизион, состоящий из трех батарей гаубиц Д-30, бьющих на 16 – 18 километров, и самоходная батарея 2С9 «Нона», которая стреляла на 8 – 12 километров. 120-й калибр, поверьте, разбирает цель очень хорошо. Когда стреляет 82-й миномет, звук не такой резкий. А от 120-го калибра становится страшно даже когда он просто стреляет. Затем ты видишь разрыв и понимаешь, что там, где упал снаряд, просто месиво.
- Огонь артиллерии вызывали регулярно?
- Чаще я обходился собственными средствами. Из тяжелого вооружения у меня были минометы калибрами 82 и 120 миллиметров, еще ЗУшка спаренная была и три ДШК. Имелись три противотанковых комплекса. Если моим средствам не хватало дальности, или когда противник наносил поражение и мне сложно было самому огрызаться, то приходилось просить помощи у артиллерии. Однажды я видел идущий караван, ишаков около двадцати, все груженные, а впереди наездник на белой лошади. Расстояние было большим, и я даже своим минометом 120-го калибра этот караван не доставал. Пришлось вызвать огонь артиллерии группировки. Те орудиями того же 120-го калибра, только гаубицами 2С9 или Д-30, достали этот караван. Никто не ушел.
- Какое у Вас было отношение к противнику?
- Как к противнику, не более того. Жалости не было.
- Душманы были для вас серьезным противником?
- Да любой противник серьезный, даже ребенок. Особенно если он знает местность и владеет оружием.
Пленных доводилось брать?
- Пленных у нас не было, хотя возможности пленения врага имелись. Был февраль или март 1988-го. Наверху везде лежал снег, поэтому группа, идущая во всем черном, на снегу была видна очень хорошо. Их там, наверное, человек двенадцать или пятнадцать было. Это были, очевидно, наемники, потому что все были одинаково одеты и одинаково вооружены. И шли они в моей зоне. Мы их со 120-мм миномета накрыли и было видно, что несколько человек убитых или раненых они оставили лежать на снегу. Мы связались с полком, предложили забрать раненых душманов, но полк отказался, а самим нам подставляться лишний раз тоже не хотелось.
- Вы только держали периметр своей заставы или иногда выходили на разведпоиски?
- У нас для этого были соответствующие подразделения. А по поводу периметра… Я сам выставлял все минные поля вокруг заставы и до меня были выставлены минные поля, поэтому ко мне и подойти-то было сложно. И на протяжении шести лет эти минные поля все обновлялись, обновлялись и обновлялись. Один раз я сам на своей мине подорвался, на ОЗМ-72. У меня тогда сложилась ситуация, что я никак не мог определить позицию душманского миномёта, откуда он бьёт. А он меня долбит и долбит, долбит и долбит. И с этой позиции он третью заставу тоже долбил, она рядышком была. Старший третьей заставы лейтенант Герман (гвардии старший лейтенант Герман Игорь Николаевич, командир 1 взвода 4 пдр 2 пдб 345 опдп – прим. ред.) в тот день получил осколочное ранение. И мне обязательно нужно было определить позицию этого миномета. Примерное направление я знал, но нужно было определить его более точно. Для этого мне нужно было выйти за территорию поста, и по разрывам, направлению выброса грунта, определить направление. Ну и пришлось зайти на свои минные поля, где я свою же ОЗМ-72 сам и дёрнул. Говорят, что от неё невозможно спастись, но меня выручила молодость и хорошая реакция. ОЗМ-72 зарывают в грунт, и когда срабатывает взрыватель, вышибной заряд подбрасывает мину на высоту 70-80 сантиметров и только после этого происходит подрыв. А это буквально там доли секунды какие-то. Мне повезло, что со мной был Шабышев Сергей, миномётчик. Он шел подальше от меня, и я как-то повернулся на него случайно, и увидел его испуганные глаза, такие квадратные, но не понял почему. Он замер, смотрит вниз, я проследил за его взглядом и с ужасом увидел, что я левой ногой прошёл мимо растяжки, а подъемом правой уже цепляю её. И уже не могу её не зацепить, потому что нога летит в движении. В этот момент я просто глазами нашёл, куда прыгнуть, и нырнул за камень. Хотя и считается, что ОЗМ-72 поражает практически все в радиусе 25 метров, осколки этой мины просто пошли выше.
А потом в феврале объявили о начале выхода и объявили перемирие. Из-за этого перемирия запретили полёты вертолётов. А у меня обеспечение только вертолётами. Вода есть, потому что снег, но жрачка закончилась. И мы достаточно долго вдесятером сидели на одной банке каши на человека в сутки. На других заставах вообще и такой рацион пришлось урезать. Тем заставам, которые были поближе, комбат, конечно, помогал. Потому что к ним можно было подняться, продовольствие подтащить. Группы ходили, таскали. И уже под конец комбат понял, что надо как-то тащить и мне. Вместе с ротным и группой в пятнадцать человек они добрались до моей заставы, принесли нам продовольствие.
- Только продовольствие?
- Боеприпасов у нас и так хватало. Их нам возили с запасом, несмотря на то, что расход большим был. Ручные гранаты и патроны – этого было сколько хочешь, но хотелось побольше мин для наших минометов. Кроме продовольствия начались проблемы с водой. Однажды вертолета не было очень долго и мы, наверное, больше суток сидели вообще без капли воды. Это оказалось действительно тяжелым испытанием. У нас от жажды языки опухли и стали наружу вываливаться.
- Не было ли отношения к тем, кто оставался в полку, как к тыловым крысам?
- Нет. А кто там в полку был? Там практически никого никогда не было. Полк был всегда пустой, его постоянно делили, отправляя куда-нибудь то роту, то батальон. А могли просто взвод забрать и куда-то отправить.
- Считается, что если солдату нечем заняться, то он начинает дурить. Эта проблема как решалась на заставе?
- Копали окопы, стреляли. Поверьте, все окопы выкопать невозможно, поэтому это был непрерывный процесс.
Серьезная проблема встала, когда мы выводили 860-й мотострелковый полк из Файзабада. Вывели абсолютно весь полк, но возвратились из Файзабада с большими потерями – у нас порядка тридцати процентов личного состава переболело малярией. Даже, наверное, больше. Когда у меня первый солдат заболел, я сообщил по радиостанции, что он лежит, встать не может, не ест, не пьет. Мне отвечают: «Ну, это малярия». Спрашиваю: «Что делать?» - «Положи на дно окопа, в тенечек, пускай лежит». Вот, в принципе, и все на тот момент лечение было. Потом, когда полк возвратился, там весь ПМП был забит солдатами, больными малярией. А потом пошел гепатит. И если малярией переболело тридцать процентов, то гепатитом процентов девяносто пять. А потом тридцать процентов переболело повторно. Ходили такие ярко-желтые тела. И процентов, наверное, пять переболело брюшным тифом. Старший лейтенант Тенгизов Хасен Долатович, командир шестой роты, одновременно болел малярией, гепатитом и брюшным тифом. Одно время он куда-то пропал из виду. Потом как-то иду по полку, смотрю – мальчик впереди идет, по крайней мере фигура мальчика. Догоняю его, а это Хасен Долатович. После тифа вес все сбрасывают. А тут он и сам по себе роста не очень большого, и похудел настолько, что после болезни просто превратился в мальчика четырнадцатилетнего.
- В ту мирную жизнь, к которой Вы вернулись на время отпуска, легко было интегрироваться?
- В отпуск я отправился после нашего возвращения из Файзабада, там температура была под сорок пять градусов, поэтому загар у меня был достаточно темный. А лето в Союзе выдалось прохладным, не солнечным, Турецких курортов тогда еще не знали, и все ходили со светлой кожей. Встретил своего одноклассника, тот удивился: «Ты где так загорел?» На Канарах, блин. Меня поразило, что люди, находясь дома в мирной обстановке, не ценят этого. Они не ценят, что есть вода, они не ценят, что есть хлеб. Они не ценят, что никто, идя на работу, ничем не рискует, что он обязательно вернется домой. Зато люди переживают о мелочах, о которых вообще не стоит переживать. Все это очень сильно бросилось в глаза.
- Какие Вы имеете награды за Афганистан?
- За полтора года нахождения на территории Афганистана я был дважды награжден орденом Красной Звезды. Наш комбат подполковник Серебряков говорил, что он представлял Свиридова, Зернова и Подгорнова (гвардии старший лейтенант Подгорнов Сергей Анатольевич, заместитель командира 6 пдр 2 пдб 345 опдп, командовал 9 заставой – прим. ред.) к ордену Красного Знамени. Но, видимо, наверху сочли, что мы для такого ордена слишком молоды. Нам было всего по двадцать два года, а такие награды молодым не положены. Кстати, я знаю, что первое представление о моем награждении комбату подал особист, потому что после моего заступления на должность начальника заставы, в кишлаках, расположенных в зоне моей ответственности, пошли первые отпевания погибших и эти отпевания напрямую были связаны с моими действиями. Но комбат возразил особисту: «Да он только месяц служит, рано ему еще». В октябре опять подавали представление и снова прозвучал тот же отказ.
- Вы обещали рассказать про 33 рубля и 25 рублей.
- В отпуск я ехал опять через Ташкент. И меня уже впускал на территорию Советского Союза тот же самый молодой таможенник, который меня в прошлый раз выпускал. Я ему протянул его же расписку и требую: «Тридцать три рубля. Отдай мне!». А он мне говорит: «Блин, не успел в Афганистан заехать, как уже в отпуск едет!» Да это для тебя прошел «всего лишь» год, а для меня этот год был длиною в полжизни! А я там, в Афганистане, иногда в день по три раза крестиком отмечал: утро прошло, обед прошел, вечер прошел. Слава Богу, день зачеркнул. Поэтому не случайно у нас день за три считался, не случайно.
Прилетев в Москву, вышел из самолета в Домодедово, и тут же ко мне таксисты подлетели и начали друг другу морды бить. Один из них схватил мои чемоданы: «Поехали, я тебя отвезу». Говорю: «Ну поехали». В дороге выяснилось, что дрались они из-за офицеров, которые летели из Ташкента, чтобы кого-то подвезти, а по пути у них купить чеки или что-нибудь из вещей. Когда я улетал в отпуск, у нас у Родионова Анатолия (гвардии старший лейтенант Родионов Анатолий Николаевич, командир взвода связи 2 пдб 345-го опдп – прим. ред.) отец умер. И он меня попросил: «Миш, дай денег взаймы». Я ему на похороны отца отдал всю зарплату, которая у меня была, отпускные, потому что знал, что меня родители встретят нормально. В такси я сел, имея 33 рубля в кармане. Подумал еще: «Год назад ехал – такси стоило 25, значит, имеющихся денег мне хватит. И на чай таксисту еще оставлю, будет доволен». Но, видимо, за год жизнь так изменилась, что таксист мне говорит: «250 рублей». Мне стало неудобно, я не привык не платить. Говорю ему: «Хочешь, у меня тут часы есть. Электронные, механические. Хочешь, браслеты?» Таксист уперся: «Нет, давай деньги». Я ему протягиваю все деньги, что у меня были при себе: «Вот тебе 33 рубля. Если больше ничего не хочешь, проваливай. Иначе сейчас уедешь на спущенных колесах и без стекол». На этом и разошлись.
- Ваш полк выходил из Афганистана одним из последних?
- Если не ошибаюсь, наш 345-й парашютно-десантный полк покинул Афганистан 11 февраля 1989-го года.
- С какими ощущениями выходили?
- Домой едем. Какие могли быть ощущения? Рассчитывали, что жить будет полегче. Рассчитывали, что семьи увидим свои. Но понимали, что служба все равно не заканчивается, что служба будет, но совершенно в другом виде.
- Не было при этом мыслей, типа, зачем вот это все, собственно, было? Ощущения некоторой бессмысленности?
- Слушайте, ну я же был на тот момент командир взвода, который лишь мелкий винтик в этой огромной военной машине. Тот самый винтик, который просто добросовестно делает свою работу, который соединяет части воедино и получается какой-то инструмент или механизм. А куда этот механизм потом пойдет, зачем он пойдет и как будет использоваться – мы этим вопросом не задавались. У нас было полное доверие и политическому руководству страны, и командиру части. Поэтому тогда ни у кого даже мыслей подобных не возникало, не было никаких обсуждений «что, зачем и почему».
- А когда эти мысли стали появляться?
- У меня - никогда. А сейчас тем более появилось твердое убеждение, что это был единственный правильный выход, хотя его и осуждают сейчас. Если бы тогда не зашли в Афганистан, то война началась бы в Таджикистане, в Узбекистане, Киргизии, Туркмении. Она бы туда докатилась, они бы через речку очень легко переправились. И пришлось бы воевать на своей территории.
Я уволился раньше времени и достаточно долго переживал по поводу увольнения. Потом началась Первая Чеченская война и я видел весь тот негатив, который был в Грозном. Я видел потери, которые показывали, и которые нельзя было допускать. А ведь между выходом из Афганистана, который прошел в общем и целом нормально, и Первой Чеченской прошло всего пять или шесть лет.
- Почему, по Вашему мнению, за эти годы армия так деградировала?
- Я же Вам привел пример, что молодых офицеров, которые должны были служить, мотивировали на уход из армии. Вот у меня в роте по штату три взводных, два замкомроты, два прапорщика и я. А реально в штате были только я и замполит. Офицеры приходят и тут же пишут рапорта на увольнение. А с меня спрашивают, как за полный штат.
- Уволились Вы по этой причине или по какой-то другой?
- Причиной моего увольнения была следующая ситуация. Я принял роту, а в ней боец погиб. Они напились антифриза и… вот. Весеннюю проверку я сдал на хорошо. Меня даже командир полка после проверки в отпуск отпустил. Когда я возвратился из отпуска, началось подведение итогов проверки. И мне говорят: «Твоя рота последняя в дивизии». Я пошел разбираться к замполиту, но тот меня послал куда подальше. Пошел к начальнику штаба. Он говорит: «Ну, это, типа, политика». И я принял решение, что при таких условиях невозможно служить. Когда офицеров нет, но за них постоянно спрашивают. Спрашивают за все обеспечение. Понимаю, что это не патриотично. Но еще есть семья – ребенок и жена. Они же не могут на улице жить. Командир полка: «Ну что ты хочешь? Хочешь, мою квартиру возьми. Трехкомнатную. Я тебе отдаю ее, только служи». Но я от своего решения не отступил, поэтому написал рапорт и уволился из армии.
- В Дмитров Вы возвратились из Каунаса?
- Нет, из Кировабада, куда полк вывели из Афганистана. Сейчас этот город носит другое название – Гянджа. В Кировабаде дислоцировалась дивизия, в которой было два полка, и наш 345-й полк тоже влили в состав этой дивизии. Мы участвовали в Тбилисских событиях, когда там в апреле были протестные выступления. 37-й полк туда зашел первым, они подавили тогда протесты, грузины были очень недовольны. А на следующий день в город пришел уже наш полк, и нас выставили по всему городу. Мы были «диким» полком в плане того, что научились при любой опасности первыми стрелять в людей. Поэтому, когда возникла опасность для моей роты, мы сразу огонь открыли. После этого грузины успокоились, потому что поняли, что приехали люди, которые не будут спрашивать разрешения на открытие огня. Буквально за сутки мы их усмирили. Конечно, грузины были недовольны очень и пытались во всем сделать крайними военных. Замкомандира батальона Лохина Сергея (гвардии капитан Лохин Сергей Георгиевич, заместитель командира 2 пдб 345-го пдп – прим. ред.) пытались посадить за эту стрельбу, его пришлось долго прятать от грузин. Лохина сначала вернули в Каунас, потом с Каунаса в ГСВГ, с ГСВГ его спрятали уже в Могоче. Благодаря ему и благодаря нам в Тбилиси очень быстро все успокоилось. А потом мы «маршами устрашения» прокатились через всю Грузию, Армению, Азербайджан, Степанакерт. Чтобы все видели, что войска на колесах. Кто же против войск решится пойти? Тем более, гражданскому человеку сложно этот барьер перейти, и первым стрелять в человека непросто.
Уволившись, я возвратился в Дмитров. Здесь у меня родители, жена у меня здесь была с ребенком. Помню, в тот день, когда я приехал в Дмитров, стоял сильный мороз, но я на него не обращал внимания, я был на седьмом небе от того, что возвратился домой. У меня офицеры, которые приходили с училища, когда писали рапорты на увольнение, уже знали, куда пойдут работать. И один из офицеров, бывший командир взвода, Саша Хамонин, предложил: «Пойдешь к нам?» - «Пойду». В армии я, как командир роты, получал 330 рублей, а тут мне сразу предложили зарплату в 600 рублей. 29 января 1989-го года я уехал из части, на Ил-76 добравшись до Чкаловска, а 31 января уже вышел на работу в Москве.
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | Н. Ковалев, С. Ковалев |