- Я родился 23 декабря 1954-го года, однако в метрике меня записали как рожденного 2 января 1955-го года. Тогда частенько записывали “с опозданием”. Как мама мне потом сказала, ей посоветовали это сделать для того, чтобы сын потом чуть позже пошел в армию. Местом моего рождения стал город Волгодонск Ростовской области. Правда, на тот момент города как такового еще не было, его только начали строить, и я родился в поселке Ново-Соленом, где жили строители Цимлянского гидроузла. Я был единственным сыном у родителей и еще со школы я твердо решил, что стану военным - никакие другие профессии меня не привлекали. Когда я учился в классе, наверное, девятом, в Волгодонск перевели Новочеркасский аэроклуб. Мы со многими ребятами-одноклассниками сразу записались в него, но медицинскую комиссию смогли пройти лишь трое - Саня Лобанин, Вовка Хомутов и я. Все трое мы закончили аэроклуб. Хомутов впоследствии погиб в свой день рождения: он облетывал самолет Як-52, которые поступали упакованными в ящики, и зацепил крылом за кран. Вообще наш класс был очень сильным в учебе и впоследствии семь пацанов из четырнадцати пошли учиться в военные училища. Раньше патриотическое воспитание было гораздо сильнее, чем сейчас. Правда, в Афганистан попал лишь я один.
Закончив школу в 1972-м году, я сразу поехал поступать в Харьков, где на тот момент находилось еще не высшее, а среднее военное авиационное училище. Раньше как поступали? Вступительные экзамены во все ВУЗы страны были в августе, а в военных училищах они начинались уже в июле. И у меня была мысль, что если я не пройду в военное училище, то успею подать документы в другой гражданский институт. Но оказалось, что в военное училище я поступил без особого труда. Уже когда мы заканчивали обучение, началось строительство учебного корпуса для будущего высшего военного авиационного училища летчиков. С ребятами из Харьковского училища, несмотря на все произошедшие события, я до сих пор поддерживаю дружеские отношения. Да и в советские времена мы часто встречались друг другу на жизненном пути. Например, в мою первую афганскую командировку мы жили звеном, двенадцать человек, в котором почти половину составляли харьковские выпускники. Однокашников порой доводилось определять по голосу: летишь, слышишь переговоры, вызываешь его позывной и говоришь ему: “Плюс десять”. На радиостанции набираем оба необходимую частоту, узнаем друг друга и начинаем беседу с шутками и колкостями. Или прилетаем куда-нибудь в чужой гарнизон, отправляемся в городок на обед. По пути рассматриваем доску почета или стенгазету типа “Наши будни”, где обязательно находились знакомые фамилии. Пообедав, идем в жилой модуль. Там смотрим по дверям, читаем фамилии на табличках, ищем вертолетчиков. Находишь знакомую фамилию, открываешь дверь: “А вот и я!” Встречать доводилось не только однокашников. Например, у нас в Афганистане на аэродроме служил парень, Саня Аграненов, который подвозил на машине сжатый воздух. Мы с ним там однажды разговорились и оказалось, что живем в Волгодонске буквально в соседних домах.
После окончания с отличием училища меня, как отличника, отправили служить в Польшу, в Северную группу войск. Тогда старались служить так, чтобы могли отправить проходить службу за границей, где денег платили побольше и это было хорошим стимулом. Там мы получали два оклада: один в Союзе в рублях, второй на месте в какой-то валюте. После первого года в Польше я лейтенантом приехал в отпуск домой и, получив в банке рубли, шел домой. В газетном свертке у меня лежали двадцать две рублевые пачки, а в карманы была насыпана в больших количествах различная мелочь. Когда мои встречные знакомые спросили меня: “Что в газетке несешь?”, я честно ответил: “Деньги”. Они сначала не поверили, а затем, заглянув в сверток, очень удивились и попросили дать им на бутылку. Я выгреб из кармана все это огромное количество мелочи, но знакомые стали отказываться от такого щедрого подарка: “Да нам только на бутылку вина”, а я им: “Да ладно вам, берите, у меня денег еще много!”
Отслужив пять лет в Польше, я попал служить в Дальневосточный военный округ, в поселок Магдагачи, в 398-й полк транспортно-боевых вертолетов. Как гласила поговорка: “Есть на свете три картинки: Могоча, Магдагачи и Озинки”. Все это самые-самые заброшенные, забытые богом места. Могоча находился на границе тайги и степей с сопками. Там всегда был мороз и ветер - больше ничего. В нашем поселке Магдагачи обеспечения не было никакого. Спасало лишь то, что наши вертолеты использовались в роли воздушного такси. У нас на вопрос: “Ты куда?” было принято отвечать: “По помойкам”. “Помойками” назывались различные отдаленные гарнизоны со своими небольшими аэродромами. А Озинки - это поселок в Саратовской области, называемый среди летного состава “пупок”. Представлял он собой пологий бугор, на котором расположена взлетная полоса. В этом поселке стоял полк первоначального обучения от Сызранского училища, имевший на вооружении вертолеты Ми-2. Когда я был первый раз в Афгане, меня отправили в командировку: мы из Кабула перегоняли вертолеты в рембазу, расположенную в Каунасе. Волей случая мне пришлось простоять на аэродроме в Озинках целых две недели, поэтому я хорошо знаю, как там плохо были налажены бытовые условия.
Но несмотря на то, что условия службы в Магдагачи были, мягко говоря, не сахар, я благодарен судьбе за то, что попал туда служить. И не потому, что я оттуда “сходил” в Афган, а потому, что там попал в сильный и дружный коллектив, которого потом нигде не встречал. Им перед этим сделали заменяемым район, и в большинстве своем летчики прослужили в Магдагачи по шесть - семь лет. К примеру, я заменял человека, который прослужил там безвылазно целых двенадцать лет. Мне повезло, что он служил давно и за это время в своей служебной квартире, несмотря на то, что все было электрическим, он какими-то правдами и неправдами установил газ. Когда мне перешло его служебное жилье оно было по местным меркам уже довольно благоустроенным. Дома в военном городке были обыкновенными, четырехэтажными панельными, так называемой “пермской серии”. Северная сторона дома солнцем практически не обогревалась, и изнутри в квартирах на стенах, выходящих на эту сторону, было инея в два пальца толщиной. Поэтому все жили в одной комнате, а вход в ту, которая покрылась инеем, просто закрывали и завешивали одеялом. Главным богатством в военных семьях городка были дети, поэтому, благодаря тому, что у меня единственного в квартире была газовая плита, двери в моей квартире практически не закрывались. Мы старались всячески обогреть помещения. Каждая семья включала обогревательные приборы такой мощности, что не выдерживали предохранители. Вместо штатных предохранителей электрики ставили гвозди, которые тоже перегорали. Когда электрики уставали ночью приходить, чтобы восстановить электроподачу в дом, мы без света сидели до утра и все шли к нам в квартиру, чтобы хотя бы разогреть горячую пищу детям.
В Магдагачах была сильная разница в возрасте между летчиками. Например, я туда попал служить, когда мне было двадцать с небольшим, то там было много народу возрастом около сорока лет. Ранее в тех краях стояла десантно-штурмовая бригада и два полка: огневой поддержки и транспортный. Полк огневой поддержки, состоявший из двух эскадрилий штурмовых вертолетов Ми-24 и одной эскадрильи Ми-8, вооруженных ПТУРами на внешней подвеске, стоял в Шимановске, а наш транспортный полк, имевший в своем составе транспортные Ми-6 и многоцелевые Ми-8, разместился в Магдагачах. Кстати, в Магдагачах имелся даже бронепоезд, командовал которым майор-молдаванин. И все мы жили в одном городке. Десантно-штурмовая бригада жила в бревенчатых бараках, которые были гораздо теплее панельных домов. Местные жители жили в домах, построенных из силикатного кирпича и, по-видимому, у них в квартирах было тоже тепло, поскольку зимой у многих в окнах были открыты форточки. А мы всячески старались сберечь тепло в своих квартирах. В Магдагачах я попал в отряд управления, который состоял из двух вертолетов ВКП (вертолетный командный пункт), оснащенных секретным оборудованием, способным не только вести управление действиями, но и с помощью антенн вести радиоэлектронную борьбу и ставить помехи. За эти вертолеты несли ответственность начальник штаба и начальник особого отдела, поэтому обе машины стояли прямо перед их окнами. Ну, а через год уже я отправился в Афганистан.
- Как происходила отправка?
- По разнарядке. В Афганистан уходили поэскадрильно. В мирное время штаты предусмотрены на тридцать процентов меньше, поэтому в эскадрильях было по восемнадцать - девятнадцать экипажей, тогда как в военное время их количество предполагалось увеличить до двадцати шести. Пять полных звеньев - это двадцать вертолетов, плюс командир эскадрильи отдельно, замполит отдельно, начальник штаба (если он летающий) отдельно. Вот такие численные колебания могли быть. Иногда, конечно, эскадрильи были и в полсостава, но это было очень редко, поскольку на Дальнем Востоке всегда находилось много войск и много личного состава. Первое, что нас настроило на то, что мы должны будем идти в Афганистан, это тот факт, что всю эскадрилью отправили в отпуск во внеурочное время. Раньше каждое звено уходило в отпуск так, чтобы большая его часть продолжала нести службу. А тут - раз! - и целую эскадрилью, да еще в такие месяцы - май и июнь. Сначала нам сообщили, что мы идем в отпуск, а уже потом, что из Генерального штаба пришло в округ, а из округа к нам указание, что Магдагачи отправляют в Афганистан эскадрилью Ми-8 и машины отряда управления, в котором я проходил службу.
Поначалу нашу эскадрилью отправили в г. Торжок, где располагался учебный центр по подготовке летного состава армейской авиации к боевым действиям и где проходило переучивание на новую авиационную технику. Нас переучили на Ми-8МТ, и мы были первой эскадрильей с Дальнего Востока, переучившейся не отдельными экипажами, а целым подразделением. В Торжке самих Ми-8МТ еще не было, они только начали поступать в Афганистан, поэтому мы там проходили лишь теорию, а затем из-под Воронежа прилетела пара Ми-8МТ, на которых мы отрабатывали полеты. Ничего сложного в управлении этой моделью вертолета нет, им даже проще управлять, чем Ми-8Т, потому что на Ми-8Т стоял двигатель ТВ-2 мощностью 1500, а на новой модели стоит двигатель ТВ-3, у которого мощность 2500. Разумеется, лучше управлять машиной, когда у нее имеется значительный запас мощности.
Из Торжка нас сразу направили в Кабул, в состав 50-го смешанного авиационного полка, которым командовал Герой Советского Союза, где мы были третьей эскадрильей. Первую эскадрилью составляли самолеты Ан-26 и Ан-12, вторая имела в своем составе вертолеты Ми-24, ну а наша, третья, соответственно, Ми-8МТ. Кроме Кабула, вертолетчики стояли в разных частях Афганистана: в Джелалабаде, Кундузе и Шинданде находились вертолетные полки и. по одной вертолетной эскадрилье стояло в Файзабаде и в Газни. В Шинданде и Баграме вообще были большие авиационные гарнизоны.
- Где эскадрилья получила технику для Афганистана?
- Мы технику не получали, она нас уже ждала в Кабуле. Нас просто посадили в Ан-12 - и вперед! В Кабуле нас уже дожидались ребята из Александрии, которым мы летели на замену. После нашего прибытия они две недели давали нам “вывозные” - мы вылетали на знакомство с территорией. При этом впереди шел ведущим уже опытный летчик из александрийских, а мы, пристроившись позади него, шли ведомыми на расстоянии в зависимости от того, сколько вертолетов требовалось для вылета.
- Когда вы прибыли в Афганистан?
- 28 августа 1981-го года. А уже 28 октября того же года в Афганистане я “уронил” свой вертолет когда мы полетели снимать ребят из спецназа, которых душманы зажали в горах. Чем Кабул сложен для полетов, так это тем, что он находится на высоте 1740 метров над уровнем моря и окружен горами, словно находясь в чаше. Как только ты в направлении северо-востока переваливаешь через горы, сразу перед тобой открывается Баграм. А если отправишься на юг, в сторону пакистанского города Пешавара, то можешь достигнуть Джелалабада, который разместился в зоне субтропиков. Наш спецназ ходил по горам для того, чтобы перекрывать и минировать тропы, ведущие из Пакистана в Афганистан. В тот раз нам пришлось садиться на крохотную площадочку среди торчащих горных вершин. Прилетели мы, начали пытаться притулиться на свободное место. Мой ведомый Григорьев сел и, забрав ребят, взлетел. Когда я стал заходить на посадку, мою машину немного поддуло ветром и повело в сторону. При этом хвостом я зацепился за выступ скалы и все… Мы упали в ущелье, откуда нас вытаскивали вместе со спецназом, который уже три дня сидел там, на заснеженной вершине, не имея возможности из-за погодных условий быть эвакуированным.
- Все остались целы?
- Абсолютно все. Паша Барнас сейчас живет на Украине, долгое время продолжал летать. Валерка Козлов, постарше нас, сейчас на пенсии, живет в Ростове-на-Дону. Когда нас оттуда вытащили, у меня было выбито плечо, разбита голова и немного пострадали ноги. Но ничего, организм молодой был - быстро все заросло и восстановилось. Когда в эскадрилье узнали о том, что с нами случилось, то все сразу же изъявили желание лететь нас вытаскивать. Особенно рвались магдагачинские старожилы, те, кто был постарше. Не знаю, живы ли они до сих пор, ведь им уже на то время было около сорока лет, но если живы - дай бог им здоровья! Взаимопомощь в эскадрилье была, конечно, просто на высоте! Когда мы возвратились из первой командировки в Афганистан, от нашего полка туда пошла вторая эскадрилья, на этот раз сформированная уже из транспортных Ми-6. Местом их службы стал Кандагар. Когда я поехал во вторую свою афганскую командировку, я тоже попал в Кандагар и там еще застал наших, магдагачинских летчиков. Вместе со мной почти половина эскадрильи пошла в Афган уже по второму разу.
 |
После второй командировки меня оставили в Ташкенте, в инструкторском полку, потому что в свои двадцать шесть лет я был уже летчиком первого класса. Уже после первого Афгана у меня было две Красных Звезды, а после второй командировки к ним прибавилась и третья. Про меня шутили, что у меня орденов больше, чем звезд на погоне. А у вертолетчиков по-другому и не получалось, поскольку перед ними ставили порой невыполнимые задачи. Мы после вылетов привозили по сорок восемь дырок в вертолете, зачастую получая осколки и от собственных сброшенных бомб ФАБ-250. Бомбы старались сбрасывать с предельно возможных низких высот, чтобы они легли точно в цель. Сбросил - и сразу тикать. Хоть и даешь максимальный ход оттуда, но осколки тебя обязательно догонят. Однажды мы полезли снимать кассету системы автоматической регистрации параметров полета, тот самый “черный ящик”. На вертолетах они отличались от самолетных - те самописцы были большими и писали много параметров, а у нас писалось только восемь постоянных и четыре разовых команды. И вот нам надо было снять этот кусок железа, влезли - а там дыра, которую мы раньше и не заметили.
- Много было потерь от ПЗРК?
- За мою бытность, в первом Афгане у нас погибло одиннадцать человек. Но все они погибли не от ПЗРК. Наша эскадрилья шла первой во время попытки захвата Панджшерского ущелья 18 мая 1982-го года и везла для десантирования порядка трехсот человек. Мы перелетели в Баграм, затем нас на АН-26 провезли над ущельем, показали, где нам предстоит работать. Наш комэска Грудинкин сказал тогда: “Да, ребята, многие из нас оттуда не вернутся”. И самым первым в этой операции погиб он сам. Экипажи комэска и замполита вошли в ущелье впереди всех. Там мы потеряли сразу пять вертолетов, пять экипажей, из них три разбились насмерть. Огонь “духи” вели из зенитных установок. Специфика Панджшерского ущелья такова, что оно очень крутое и, войдя в него, нужно было спуститься к реке Панджшер и идти вдоль ее русла, выбирая размытые места в качестве площадки для высадки десанта. Нас прикрывали, как и положено, “двадцатьчетверки”, но никто не знал, что там будет оказано такое противодействие. Вдоль реки шла дорога, ведущая к Салангу и у дороги, среди камней, были выдолблены пулеметные гнезда, в которых стояли ДШК и расчет, стоящий в этом гнезде, можно было взять только сверху. Кроме того, для борьбы с вертолетами, душманы использовали старые советские противотанковые ружья. Однако ДШК был более страшен, особенно при стрельбе в упор: ведя огонь со скоростью восемьдесят выстрелов в минуту, его вспышки выстрелов были подобны вспышкам сварки. Когда мы, войдя в ущелье, были лишены маневра при заходе на посадку, то оказывались под перекрестным огнем крупнокалиберных пулеметов. В общем, пощипали нас там очень чувствительно. Командовал той операцией главный военный советник, Герой Советского Союза Маршал Варенников. Я был примерно в середине всей нашей вертолетной группы, которая входила в Панджшерское ущелье, вез ребят из десанта. Эскадрилья змейкой вытянулась вдоль русла реки, поскольку парами работать там было невозможно - мы попросту не помещались вдвоем. Поэтому к ущелью мы шли, как и положено, парами, затем на подходе перестраивались и входили по одному. Садиться мы должны были как можно кучнее, чтобы выпрыгивающие из вертолетов десантники прикрывали высадку. Когда мы стали садиться, нас стали косить из пулеметов. На подлете первым сбили комэска, затем замполита и мы, видя то, что попадаем под перекрестный огонь, стали просто плюхаться как придется, чтобы дать возможность десантникам поскорее выбраться наружу. В вертолете самое страшное - это посадка, потому что нужно сбрасывать газ, гасить скорость, при этом противодействуя ветру и прочим влияющим факторам. А не сесть невозможно, потому что у тебя в вертолете сидят десантники. Три наших вертолета сбили на посадке, а два уже на взлете. Тех, кто взлетал, сбила спаренная зенитная установка, за которой сидел прикованный цепью душман-смертник. И это совсем не сказка, поскольку эту зенитку наши потом привезли из ущелья. Когда боестолкновение в том районе завершилось, “духи” стали отступать, а Ми-24 их преследовать, наши полетели в ущелье и забрали оттуда эту зенитку.
После возвращения нам предстояло совершить еще один рейс в ущелье, поскольку перед его входом нас ожидал вторая волна десанта - еще один батальон. В это время первый батальон уже вел стрелковый бой и если бы мы не привезли им подкрепления, то неясно еще, как бы он закончился для тех парней. У входа в ущелье собралось огромное количество начальства, в том числе и нашего, авиационного. Пехотное командование честно призналось, что они полагали, что второй раз мы в ущелье под огонь пулеметов не пойдем. Вместо нашего погибшего комэска нас повел комэска “двадцатьчетверок”. Во время высадки десанта нас прикрывали Ми-24, однако они не могли помочь нам, поскольку мы своими машинами мешали им заходить на цели. Когда второй раз мы туда прилетели, тут уже тактика была другой: идет “восьмерка” и ее до самого выхода из ущелья прикрывает “двадцатьчетверка”. Первым заходил комэска с парой своих “двадцатьчетверок”. Они использовали ПТУРы для того, чтобы подавить выявленные огневые точки душманов. Кстати, зенитную установку, за которой сидел смертник, они разбили первой.
В Кабуле небо все время было голубым-голубым и когда наши вертолеты горели, эти черные дымы были видны издалека. Бывало так, что мы сидели на аэродроме и наблюдали, как горят машины наших товарищей. За поисково-спасательное обеспечение отвечали баграмцы, они выполнили свою работу добросовестно, забрав всех погибших.
Нашего погибшего комэска Грудинкина представили к званию Героя Советского Союза, однако вместо этого и он и замполит эскадрильи Садохин были посмертно награждены орденами Ленина. Командир эскадрильи Ми-24, который, идя впереди, дважды нас водил в ущелье, тоже был представлен к званию Героя Советского Союза. Но вместо него это звание получил командир полка полковник Павлов за умелое руководство во время операции, за то, что организовал несколько волн доставки десанта в ущелье. Потом этот командир полка стал генерал-полковником и командовал всей армейской авиацией. Но когда погиб Воробьев (Воробьев Борис Алексеевич - генерал-майор, Герой России, Заслуженный военный летчик Российской Федерации, погиб 17 июня 1998 года при выполнении испытательного полета на вертолете Ка-50 - прим. ред.), его сняли с командования.
Панджшерская операция была, наверное, самой сложной частью нашей работы в Афганистане. Остальное составляла простая рутинная работа - с аэродрома на аэродром, десантирование групп, забрать группу, привезти харчи и воду, эвакуировать раненых и убитых. Или просто больных, которых было в огромном количестве.
 |
- В качестве ретранслятора ваши вертолеты не использовались?
- Нет. В Баграме стоял ВКП и его хватало для работы по окружающим горам. Баграмский ВКП тщательно спрятали, чтобы он не стал целью для атаки. Наш кабульский аэродром считался международным, на который прилетал Боинг-747, поэтому там много было иностранцев. Показывать им ретранслятор наше руководство не считало необходимым, поэтому Ан-26, который поднимался выше, чем вертолеты и используемый в качестве ретранслятора, стоял на баграмском аэродроме.
Первый свой орден я получил за полеты на пакистанскую границу, где производилось минирование противопехотными лепестковыми минами. Три полета “на мины” - и получаешь орден. На вертолете была ферма, размером примерно со стол, в которую вставлялись кассеты для мин. Снаряжение фермы проводилось с соблюдением мер крайней предосторожности. Вертолет откатывали в сторону от остальной техники, затем приезжали саперы, клали поролоновые маты, ложились на них сами и плавно вставляли до щелчка эти кассеты. После того как кассеты были снаряжены, вертолет сразу взлетал. Как нам рассказывали саперы, когда мина падала на землю, в ней надламывался какой-то стержень и она вставала на боевой взвод. От малейшего касания к ней происходил взрыв. При воздушном минировании нужно было, чтобы все мины легли довольно кучно, поэтому рассыпали их с малой высоты. Однажды залетели на территорию Пакистана. Руководитель полета нам по связи говорит: “Вы в Пакистане”, но мы ему поначалу не поверили, пока идущий ведущим Серебряный не сказал: “Мы точно в Пакистане! Вон, железную дорогу наблюдаю!” У меня где-то даже фотография есть, где я с Юркой Тарбулановым сидим на пустых ящиках из-под мин. Кассет из-под мин на территории аэродрома валялось очень много, у нас даже однажды палатка взорвалась, в которой хранились ящики с кассетами. Она стояла отдельно, закрывалась на замок, чтоб никто туда не вошел, и была обсыпана землей по краям. Палатка была не матерчатая, а сколоченная из бомботары, которая там использовалась повсеместно: душ из бомботары, баня из бомботары, полы из бомботары. Даже укладки из-под НУРСов использовались для изготовления беседок - они сколачивались вместе, а сверху обтягивались стабилизирующими парашютами от САБов (САБ - светящаяся авиабомба, прим. ред.). Если покрасить получившуюся шикарную беседку, то и не поймешь с первого взгляда, из чего она сделана. И подобное народное творчество было абсолютно везде.
 |
В.Борта (слева) и Ю.Тарбуланов |
Еще были вылеты на пакистанскую границу вместе с сотрудниками КГБ СССР. Шли парой: один прикрывает другого. При подлете к границе тот вертолет, который прикрывал, оставался на прикрытии, а я продолжал следовать вдоль по самой линии государственной границы Афганистана. Во время движения сотрудники госбезопасности открывали “дипломат”, доставали из него небольшую антенну, разворачивали ее и в течении пары минут, видимо, получали какую-то информацию от своей агентуры. Затем “дипломат” быстро собирался в обратном порядке, и мы возвращались обратно.
- Давайте поговорим про быт. Где жили, чем кормили?
- Быт был шикарным. Жили мы в модуле, сделанным из щитов ДСП, пропитанных цементной водой, и обитом фанерой. Полы были слегка зацементированы и сверху покрыты деревом. Полы мылись каждый день, для этого между собой мы назначали дежурных независимо от должности и звания. В модуле проживали только офицеры и каждому приходилось мыть фойе, холл, общий коридор, так называемую “палубу”, ну и умывалку.
- Дежурить назначались те, у кого не было полетов?
- Нет. Раз уж в графике написано, что дежурит твоя комната - будь добр, исполняй обязанность. Ну, а в своей комнате мы уже сами решали, кому и когда убирать. Туалетов внутри модуля у нас не было, поэтому их мыть не приходилось. Туалетами мы пользовались уличными, гарнизонными. Правда, находились они на самой окраине гарнизона и, идя по нужде, приходилось брать с собой оружие. Когда кому-нибудь приспичит, он выходил в коридор и громко спрашивал: “Ну, кто готов сходить по-офицерски?” Те, кто хотел составить ему компанию, брали свои пистолеты и вместе шли в туалет. Несмотря на то, что и кабульский, и кандагарский аэродромы изнутри охраняла рота охраны аэродрома, а охрана по внешнему периметру возлагалась на десантников, ночью идти в туалет все равно было страшно. Особенно в Кабуле, где протекал ручеек, который отделял стоянку вертолетов от жилой зоны. Берег ручейка зарос камышом, который от малейшего ветра шумел и создавалась иллюзия, будто кто-то в этих зарослях спрятался. Еще добавляли страху крысы, которые шныряли в большом количестве рядом с туалетом.
Кормили нас, можно сказать, неплохо. По крайней мере, гораздо лучше, чем пехоту - нам полагался летный паек. У нас были собственные отдельные столовые - летная и техническая. В технической питался наземный персонал и обслуживающий персонал, в который входили гражданские - например, электрики. Гражданских было не так уж и много, большую часть составляли все-таки военные. Официантками были вольнонаемные из гражданского состава, а также жены военных советников. Последние приезжали на обед и ужин, а утром завтрак подавали девчата, которые там же и жили. Очень много было в батальоне обслуживания женщин на всевозможных должностях, вплоть до секретарш. Но несмотря на то, что о женщинах в Афганистане говорят, что они “такие-сякие”, хочу сказать, что все они были замечательными. В Афгане даже свадьбы справляли. Бывало так, что дома в Союзе разводились и женились или выходили замуж в Афганистане. В общем, все были молодыми, жизнь бурлила.
Когда мы были в первом Афгане, нам выдавали летные комбинезоны, которые назывались “лён-лавсан”. Были они голубенького цвета и их даже гладить было не нужно. Но когда вертолет начинал гореть, этот комбинезон сразу от повышенной температуры начинал плавиться. Потом его использование запретили, но мы все равно продолжали в них летать, потому что у нас они были, а ни у кого таких уже не было. И это было пижонство - самый шик и писк моды! Наш Саня Профит, у которого было прозвище “Падре”, постоянно носил штатный хлопчатобумажный подшлемник, скатанный почти на самую макушку, словно еврейскую кипу. Ткань подшлемника была хорошей, мягкой, хорошо впитывала пот.
 |
Кстати, женский модуль охранялся замполитами и если, к примеру, в нашем модуле было две двери для входа-выхода, то в женском всего одна. В нашем модуле вторая дверь обычно не использовалась и была закрыта изнутри на простой крючок. Но при необходимости ее можно было открыть и использовать как эвакуационный выход. А у женщин такой двери не было. К ним в модуль должны были постоянно приходить с проверкой представители политотдела. Поскольку мы все жили по штатам военного времени, в подразделении обязан был быть политотдел. Всего штат политотдела составлял семь человек: начальник, заместитель, различные инструкторы. Все они были в звании майора и выше.
- Как работала наградная система?
- С этим там было нормально, хотя служили мы, конечно, не за награды. К нам каждый день приходил комэска и говорил: “За сегодняшний день вы сделали то-то. Наземное командование выражает вам благодарность и представляет вас к наградам”. Если представление проходило и уходило в высшие инстанции, на любую награду, то ты своей комнате должен был поставить литр водки. И это только за представление, а не за полученную награду! У нас был Саня Гусев, который после Афгана остался служить в Магдагачи, и, по-моему, оттуда ушел на пенсию. Так вот, когда к нему зашел комэска и сказал: “Гусев, тебе на Красную Звезду написали второе представление”, тот взмолился: “Командир, не губи! Я еще за первое не проставился!” Так что, у нас никто за наградами не гнался. А вот когда уже приходил орден, то награжденному нужно было пойти и купить четыре бутылки водки, каждая из которых стоила двадцать пять чеков.
- Почему именно четыре?
- Такая традиция сложилась. Она пошла от Тараса Карпюка, которого первого в нашей эскадрилье пехота представила к награде. Он первым проставлялся за представление в нашей комнате, принеся две бутылки водки. А когда получил свой орден, то принес уже четыре бутылки. И с той поры у нас прижилась эта схема. На закуску всегда готовилась жареная картошка, обязательно с луком. Если удавалось раздобыть консервы, то они тоже шли на стол. Юра Тарбуланов, который в первом Афгане жил в нашей комнате, когда-то отучившись на повара, пошел в армию, где тоже был поваром. После армии, немного поработав по специальности, пошел в военное училище и стал летчиком. Так он предложил: “Мужики, вы меня освободите от мытья полов, а я вам буду каждый вечер готовить”. И он стал единственным, кто у нас не мыл полы. Все остальные мыли “палубу” - эта честь выпадала и комэска, и замполиту. Из нашей первой эскадрильи, в которой мы были в Афганистане, Сурцуков Анатолий стал впоследствии генерал-лейтенантом и, после того как закончил летать, работал в какой-то организации, занимающейся торговлей оружием.
- Где вы брали водку?
- Водку мы покупали у самолетчиков. У нас же была транспортная эскадрилья. Поэтому мы, при необходимости, просто шли к транспортникам и покупали у них нужное количество бутылок. Иногда ее не покупали, а меняли на что-нибудь. Например, прилетаем на место боестолкновения, нам загружают на борт какие-нибудь трофеи, среди которых всевозможные сабли, кинжалы. Мы сразу с вопросом: “Мужики, а можно что-нибудь из этого взять?” - “Да берите, что хотите”. Мы сразу прятали у себя в вертолете то, что выбрали, чтобы по возвращении на аэродром, случайно не перегрузили в приехавшую за трофеями машину. Доставленные трофеи обязательно принимались представителем особого отдела и, пока он не прибыл, мы перегружали свою добычу в другое место. У нас на аэродроме стояло два оранжевых ящика, в которых должна была храниться различная оснастка для обслуживания вертолетов. Ничего этого в ящиках к тому моменту уже не было, поэтому их использовали в качестве хранилища для своих трофеев. Ну, а потом, когда у нас было на что менять водку, мы шли в модуль к самолетчикам и там разбирались по-свойски. Постучишь в окошко, предложишь обмен. Они сразу спрашивают: “А что у тебя есть?” Предложишь варианты и через несколько минут все уже расходились, каждый при своем.
Везти в Афганистан из спиртного нельзя было ничего, кроме пива. Возвращаясь из командировки, мы брали обычную дюралевую двадцатилитровую канистру, которая стоила рубля четыре, в нее заливали литра три - четыре пива, а остальной объем дополняли водкой. Когда на границе у нас спрашивали: “А что это у вас там в канистре?”, мы скромно отвечали “Пиво”. Таможенники нам не верили и мы, предложив им попробовать, наливали в посуду из теплой канистры желтоватую жидкость. Те от одного только ее вида воротили нос: “Фу, какая гадость! Как вы ее пить будете?” Но мы гордо отвечали, что ничего они не смыслят в пиве, хотя этот ерш трудно было назвать пивом. Вместе с пивом мы везли в Афганистан парашютную сумку, полную сушеной рыбы. Моя мама работала в портовой столовой и покупала рыбу у заходящих в порт рыбаков. К моему приезду отец солил рыбу, а затем вымачивал ее и вешал сушиться под вентилятор. Когда все увидели полную сумку рыбы, то обрадовались: “Нам надолго ее хватит!”. Все, кто возвращался из отпуска, обязательно привозили что-нибудь из продуктов, например, ребята из Прибалтики везли большие банки с консервированной селедкой. Но самым желанным гостинцем была баночка-другая домашнего варенья. К сожалению, много провезти консервации было нельзя, и одна баночка на двенадцать ртов ничего не значила. В общем, когда кто-то возвращался из отпуска, в эскадрилье стоял дым коромыслом. Комэска наши посиделки с возвратившимися отпускниками не запрещал, но и не поощрял. Но это не значит, что у нас была какая-то анархия: просто каждый знал, что если тебе сегодня или завтра куда-то лететь, то ни капли спиртного тебе не положено. Ты должен быть в состоянии выполнить ту задачу, которая будет перед тобой поставлена. Если ты не в состоянии полететь из-за алкоголя, то вместо тебя полетит кто-то другой и если с ним что-то случится, то как потом сможешь смотреть в глаза остальным своим товарищам. И нам эти заповеди никто не объяснял, это был своего рода наш кодекс. Мы осознавали, что находимся на войне, где нужно оставаться человеком, тем более перед своими товарищами. Сидим, отмечаем возвращение из отпуска, тут заходят кто-то из других экипажей. Мы им сразу: “Мужики, давайте с нами”, а в ответ: “Нет, мне еще завтра лететь. А вот рыбку, пожалуй, я у вас возьму”. Но, думая, что привезенной рыбы нам хватит надолго, мы глубоко ошибались. Утром встаем - ё-моё! - нет ни пива, ни рыбы. Потому что все знали, что я приехал из отпуска. К примеру, в соседнем звене служили два моих однокашника - Коля Юшеров и Коля Рябой по прозвищу “Рябога” - они сразу, как только я приехал, зашли меня поприветствовать. Когда они приезжали, я тоже к ним заходил в гости. Все знали, что те, кто возвращаются из отпуска, обязательно привезут выпить. Еще из отпуска везли предметы ежедневного пользования, например, зубную пасту, чтобы не тратить чеки на ее приобретение в месте нахождения. Чеки тратили на то, чтобы купить конфеты, которых в Советском Союзе не было, металлические банки с импортным печеньем, и напиток “Si-si”. Когда кто-то уезжал в отпуск, то несколько человек шли в “чекушку”, где гуртом покупали разные гостинцы, чтобы отпускник не ехал домой с пустыми руками.
После каждых трех месяцев летчиков, по паре человек со звена, отпускали на десять - двенадцать дней в отпуск. Хотя это не считалось официальным отпуском. Всех летчиков отправляли в населенный пункт Дурмень, расположенный между Ташкентом и Чирчиком, где находился профилакторий для армейской авиации. Конечно, была возможность и официально съездить домой, но для этого нужна была веская причина, подтверждаемая телеграммой, например, похороны.
Когда мы в первой командировке перегоняли машины из Кабула в Каунас, обратно в Афган мы возвратились лишь через два с половиной месяца. И мы абсолютно не просились в эту командировку - нам просто приказали. В этот период мы, само собой, в боевых действиях не участвовали, поэтому в следующий отпуск нас отправили лишь через семь месяцев. Но мы это спокойно приняли, поскольку за время перелета успели дважды побывать дома, где провели по пять дней, даже попали на новогодние праздники с 1981-го на 1982-й год. Вертолеты мы должны были перегнать в Каунас, там оставить их для ремонта и обслуживания, а сами своим ходом добираться обратно в Афган. 25 декабря наш перелет прервался: мы долетели до Саратова, там оставили технику, и когда 27 декабря нам сказали, что нас в полет не выпустят, мы разъехались по домам на новогодние праздники. В начале января все возвратились в Саратов, забрали вертолеты и полетели дальше в Литву, продолжив командировку. Когда прилетели в Каунас и сдали два вертолета в ремонт, то оттуда опять разлетелись по домам. Я летел вместе со своим другом из Батайска Васей Литвиновым, он потом погиб во время второй командировки в Афганистан в День апрельской революции. После краткосрочного отдыха дома мы все в условленное время собрались в Ташкенте и оттуда полетели гражданским самолетом в Кабул. Другие пассажиры смотрели на нас с удивлением и слегка шарахались. В то время ничего в Союзе нельзя было купить, билетов на самолет и тех не было. Для того чтобы купить билет, мы в свои синие паспорта вкладывали по двадцать чеков так, чтобы можно было их заметить даже в закрытой паспортной книжке. Когда домой улетали, в аэропорту билетов в кассе было купить невозможно, на мой вопрос: “Есть ли билет до Ростова?”, кассирша невозмутимо отвечала: “Нет”. Я постарался узнать о наличии билетов в другие ближайшие к Ростову аэропорты, но в ответ только слышал: “Нет”. Зато, когда кассир заметила в паспорте двадцатку чеков, сразу поинтересовалась: “Вы хотели в Ростов? Давайте свой паспорт. Погуляйте немного, я Вас позову”. Походил немного по красивому стеклянному аэропорту Ташкента, потом постоял у кассы и получил свой билет до Ростова.
- Чеки входили в стоимость билета или были дополнительной платой за услуги кассира?
- Нет, двадцать чеков давалось сверх стоимости. Сами билеты покупались за рубли.
- Сколько получали летчики в Афганистане?
- Зарплату в Афганистане мы получали чеками, а в Советском Союзе нам ее начисляли в рублях. Офицеры в звании до майора у нас получали по 230 чеков, а от майора до полковника включительно - по 310 чеков. Сколько получал генерал - не знаю. Когда ты собирался в отпуск, тебе вручали продаттестат, отпускной билет и небольшую серенькую окладную книжку, с которой ты мог получить деньги в любом городе Советского Союза. Мы обычно делали это прямо в Ташкентском аэропорту.
После первого Афгана мы прилетели в отпуск в Москву. С Афгана мы прилетали самолетом Ан-12 на военный аэродрома рядом с Ташкентом, имевшим позывной Тузель, там нас спросили: “Кто желает лететь в столицу?”. Мы пожелали и, количеством человек в двадцать, загрузившись в Ил-76, отправились в Домодедово. Там вышли - на улице ночь. “Ну что, мужики, куда пойдем?” Пошли в буфет. Буфетчица сказала: “Я ничего открывать не буду”, но мы попросили ее дать нам что-нибудь выпить, потому что все сейчас разъедемся по домам. “Коньяк пойдет?” - “Пойдет”. Мы набрали коньяка, правда, оказалось, что пить не из чего. Рядом стоял ряд автоматов газированной воды и, поскольку ночью там никого из пассажиров не было, мы собрали все имеющиеся стаканы, уселись на широком подоконнике и стали разливать коньяк. Не успели допить бутылку, поворачиваемся, а вокруг нас полукругом стоит народ, среди которых два милиционера, и все на нас смотрят. Видимо необычное представляли мы для того времени зрелище - несколько сильно загорелых молодых мужчин в кожаных летных куртках. Мы извинились перед всеми, по-быстрому допив коньяк и, вернув на места стаканы, быстренько оттуда убрались. Кстати, когда я в декабре 1981-го года приехал в Волгодонск в свой первый отпуск из Афганистана, здесь еще никто не знал о том, что там идет война. Перед отправкой в Афганистан мы каждый указывали адреса, куда нас везти в случае, если с нами что-то случится - к родителям или жене. У меня жена тоже родом отсюда, поэтому она все это время жила у родителей. А десятка полтора ребят свои семьи оставили в Магдагачи. Так им выделили целый самолет, и они на Ан-12 летели из Ташкента до самой Магдагачи. Они потом рассказывали нам: “Мы всю дорогу пили. Прилетаем в Магдагачи, а там нас встречает весь полк, выстроившись вместе со знаменем части. Оркестр для нас играет, а мы пьяные, не в форме. Увидев такую встречу, сразу бросились переодеваться. Уже люк открылся, трап подкатили, а мы все еще носимся по салону, галстуки застегиваем, чтобы выйти наружу в приличном виде”.
Часть полученной зарплаты у себя в комнате мы складывали в общую кассу. Все, кто жил с нами в одной комнате, знали, где хранится железный ящичек с конвертом, в котором лежали деньги. И если у тебя что-то случалось, то ты знал, что деньги из этого ящичка пойдут тебе в помощь. Деньги из общей кассы приходилось тратить регулярно: то из-за старой проводки частенько горело что-нибудь, то нужно для комнаты что-то приобрести полезное. Например, мы в модулях часто пользовались для приготовления себе пищи примусами, поскольку были мужиками молодыми и кушать нам хотелось постоянно.
- Гоняли за нарушение противопожарной безопасности?
- Гоняли, конечно. Начальник штаба и тот ходил, постоянно кричал: “Мы когда-нибудь от ваших примусов сгорим нахрен!”
- Вернусь еще раз к разговору об алкоголе на войне. Самим доводилось его изготавливать?
- А как же! Регулярно!
- Самогон гнали или брагу делали?
- В Афгане очень много винограда и из него делали пастилу. Мы покупали у афганцев толстые пласты пастилы, с пылью, с песком. Они-то там привыкли такое есть, а для нас это было, мягко говоря, неприемлемо, поэтому мы из этой пастилы ставили бражку. Брали большие солдатские сорокалитровые термосы, в которых размешивали с водой эту пастилу, и она у нас стояла, играла. В одном таком термосе у нас стоял бродил квас, а в другом - бражка. Все это находилось в дальнем углу комнаты, огороженном досками из-под бомботары, в котором хранились шинели и прочие наши вещи. Однажды приехал к нам какой-то генерал, я не помню уже кто именно. И вот он зашел в нашу комнату, потянул носом и говорит: “Что-то у вас тут бражкой пахнет”. Мы стали возражать: “Да ну, товарищ генерал! Это не бражка, это у нас квас стоит. Вот, видите?” И показали на две, накрытые мокрой марлей, банки с квасом, стоящие рядом со стареньким бакинским кондиционером. “Хотите попробовать, товарищ генерал?” Тот поинтересовался: “А в чем же вы его ставите?” - “Да вот, в термосах. У нас в них и проходит закваска”, - показываем на стоявшие в углу два термоса. Генералу квас понравился и он, шутя, поинтересовался: “Так, значит, к вам можно за квасом приходить?” - “Конечно приходите, товарищ генерал”. Он ушел, а мы облегченно выдохнули. К слову сказать, мы бражку практически не пили, потому что, хоть мы и были парнями крепкими, после нее совершать полеты в высокогорье было опасно.
 |
В.Борта (крайний справа) у жилого модуля |
- Ми-24 2-й эскадрильи постоянно летали вместе с вами?
- Вообще, специфика Ми-24 нашей 2-й эскадрильи была такова, что они никуда не летали. Они взлетали с оборудованной площадки и садиться должны были на такую же площадку, то есть на аэродром. А мы садились везде, потому что “восьмерка” на две тонны легче, чем “двадцатьчетверка”. И везде, куда бы мы не прилетали, мы какую-нибудь “дань” брали. А если не брали, то нам сами давали. Иногда приходилось ходить, целенаправленно выискивать то, что нам нужно, меняя это у местного населения на деревяшки, на ящик какой-нибудь, или на баночку керосина, который был очень востребован у афганцев. Продажей мы не занимались, потому что за это можно было под статью попасть, а вот выменять на что-нибудь - это пожалуйста. Если на аэродром, где мы садились, приходили афганские детишки, мы их часто угощали конфетами. А у меня самого, когда я был во втором Афгане, сын родился. Перед самой командировкой я перевез свою беременную жену в Волгодонск, а сам отправился в Афганистан. У нас был Анвар Абулажанов, с которым впоследствии мы вместе в Чирчике служили. Анвар был по национальности узбеком, выросшим в Душанбе и разговаривал как на узбекском, так и на таджикском, поэтому он с детворой и общался. В тот раз они парой из Газни прилетели, как и мы, в Хост. На самой окраине Хоста стоял дом, из которого к нам пришли детишки с пустыми баночками, в которые мы налили им немного керосина. Потом они пришли еще раз. На этот раз мы налили керосина и дали немного консервов, но, спустя некоторое время, они принесли консервы обратно. Оказалось, это были не говяжья, а свиная тушенка, о чем даже мы не знали.
 |
- А как складывались взаимоотношения со взрослым местным населением?
- У нас были хорошие взаимоотношения, потому что мы долго с ними не общались. Если садились где-то на площадке, то улетали оттуда, как правило, очень быстро. Такова была специфика нашей работы. Например, если спецназ высаживали группой, то мы обозначали посадку через пять, десять, пятнадцать километров. Обычно это делалось перед самым наступлением сумерек. Когда вертолет садится, он поднимает огромное облако пыли, которое видно издалека. И если мы сразу где-то высадим группу спецназа, то это место обязательно заметят. Поэтому мы начинали совершать дополнительные посадки, обозначая высадки, чтобы сбить с толку душманов. А спецназ, быстро выгрузившись во время одной из таких посадок, на земле будет лежать неподвижно до самого наступления темноты, чтобы затем скрытно покинуть место высадки, уйдя совершенно в другом направлении.
- Вас использовали для прикрытия колонн?
- Для этого использовали и нас, и “двадцатьчетверки”. На наших вертолетах тоже имелся пулемет, но для прикрытия Ми-24, все-таки, более эффективны, поэтому на сложных участках использовали, в основном, их. Но мы, в случаях полетов как Ми-6, так и Ми-24, тоже обязательно летели рядом, прикрывая в качестве ПСО (поисково-спасательное обеспечение - прим.ред.). Вертолеты прикрытия обязаны были спускаться и барражировать вперед - назад над местом прохождения колонны, а мы, наоборот, поднимаемся повыше и, вставая в круг, занимаем свое место, не приближаясь близко к горам. Прошла колонна вперед - и мы смещаемся вслед за ней. А если сопровождали Ми-6, мы вставали позади них, потому что этот вертолет в горах не садится - он сломает свои тонкие шасси и сядет, в лучшем случае, на брюхо. Поэтому для посадки ему была нужна ровная пустыня. Если с Ми-6 что-то случалось, то его экипаж спешно покидал машину, а мы на своих “восьмерках” должны были по-быстрому их всех собрать. Нам, экипажам “восьмерок”, доставалось больше всех, поэтому у тех, кто летал на “восьмерках” получали не только больше всех наград, но и больше всех дырок при обстрелах машины. А парни с “двадцатьчетверок” обычно были ударной силой и шли лоб в лоб под сильный обстрел. Ведь у них и бронирование машин было соответствующее, не то, что наша пятимиллиметровая броня. И то, первая броня, которая была на Ми-8МТ, оказалась довольно хрупкой - когда в машину попадал снаряд, броня, раскалываясь, разлеталась в разные стороны, нанося дополнительный урон. Эту первую броню установили на наши “восьмерки” уже в Кабуле, когда мы прибыли туда, а на Ми-24 она шла непосредственно с завода.
- Было ли у вас налажено взаимодействие с афганской авиацией?
- Нет, мы с ними никогда не взаимодействовали, они летали сами по себе. У них было очень много вертолетов - имелись и “восьмерки”, и “двадцатьчетверки”. В их авиаполку было даже несколько Ми-8МТ. Но афганцы всегда выполняли какие-то свои задачи. Иногда они прилетали к нам на аэродром по своим делам, и, побыв немного, улетали обратно. Кроме вертолетов, у афганцев имелась и истребительная авиация - МиГ-21, Су-7Б, которые базировались в Шинданде и в Кандагаре. В Кабуле, на военном аэродроме, афганской авиации не было, там стояли только советские подразделения. А вот на гражданском кабульском аэродроме были вертолеты афганской гражданской авиации, которые занимались перевозкой пассажиров и грузов на различные площадки. Мы часто видели, например, в Газни или Гардезе, как их гражданские вертолеты прилетали, садились неподалеку от нас, выгружали пассажиров и, забрав новых, улетали дальше. В афганской эскадрилье были наши, советские, советники, которые часто приходили к нам, и мы с ними общались. Эти советники и получали хорошо, и семьи их жили вместе с ними. Правда, в Афганистан они приезжали не на год, как мы, а на два. Жили они не в модулях - им выделялось хорошее жилье в “советском районе” Кабула, даже машина у советника имелась служебная. Так называемый “советский район” был построен советскими специалистами из материалов, выпускаемых домостроительным комбинатом, который тоже построил Советский Союз. В “советском районе” Кабула даже имелся свой рынок, на который мы часто ходили за покупками. А вот в Кандагаре мы жили в городке, который в свое время построили американцы, ведь именно они, еще до апрельской революции, строили и кандагарский аэродром. Там вся инфраструктура была американской, например, внутри аэропорта стояли кондиционеры, размером с два трехстворчатых шкафа. В Кандагаре было ну очень жарко! К примеру, для того чтобы запустить двигатель вертолета Ми–8Т, бортинженер брал ведро воды, черпал из него и выливал в выхлопное устройство. “Эмтэшечка” запускалась еще более-менее, потому что у нее компрессор и двигатель были помоложе и помощнее, а вот бедные “тэшечки” от жары страдали. Кандагар - это пустыня, превышение над уровнем моря практически ноль, поэтому туда отправляли в основном не такие новые вертолеты, как в Кабуле.
- Как в условиях пустыни спасали двигатели от песка?
- На двигателях стояли ПЗУ (пылезащитные устройства - прим.ред.) и получалось, что когда двигатель начинал засасывать воздух, эти ПЗУ закручивали воздушный поток и центробежной силой тяжелые частицы захватывались и сбрасывались в “колокол”. По прилету его разбирали и удаляли оттуда песок. Но когда нужно было лететь на превышение - на максимально допустимую высоту полета с предельной перегрузкой, с машины снимали все: и фермы, и ПЗУ, и даже экранно-выхлопные устройства против “Стингеров” тоже снимали. Причем, если того требовала обстановка, снималось все это буквально за пять секунд.
- Вы совершали вылеты с пристегнутыми парашютами или просто сидели на них?
- Обязательно с пристегнутыми. Не пристегивали иногда парашюты лишь когда летали на предельно малой высоте - тут мы просто пристегивались поясными ремнями. Но Ми-8 называется “многоцелевым” не случайно. Ведь если Ми-24 ставится конкретная задача: “Пролететь на такой-то высоте и выполнить такую-то задачу”, то экипаж “восьмерки” может сразу после выполнения приказа получить новую задачу. И если при наборе высоты инженер или летчик-штурман еще успеют надеть свои парашюты, то тебе некогда будет этим заниматься. Конечно, жить захочешь - наденешь, но для этого будет потрачено время. У бортинженера была подвесная система и его парашют надевался на грудь. Правда, потом и эти нагрудные парашюты отменили, оставив вместо них только С4У, который размещался под задницей. У нас, на этих вертолетах, “запасок” не было, нам полагался только один парашют, который под задницу ставился в чашку сиденья.
- Какое оружие брали с собой во время вылетов?
- В первом Афгане у нас были большие автоматы АК-74. Потом мы получили укороченный складной вариант АК-74У, который полагалось держать в разгрузке вместе с сумочкой для гранат. Но этих разгрузок не было ни у кого, поэтому приходилось все шить самим. Перед тем как взлететь, я сначала надевал разгрузку, затем парашют, и только потом пристегивался ремнями. С вертолета можно прыгнуть было даже с высоты семидесяти метров. Во время показательных выступлений нам это продемонстрировал начальник ПДС ВВС 40-й армии (ПДС - парашютно-десантная служба, прим. ред.), прыгнув с правой стороны летящего вертолета, с места штурмана.
 |
- Во время падения машины это вряд ли получится?
- Был случай у нас в Кандагаре. Один командир экипажа, который в то время, как его вертолет горел и падал, сумел вылезти со стороны летчика-штурмана, на четвереньках пройти и за телом вертолета нырнуть под хвостовую балку. Летчик-штурман перед этим выпрыгнул из машины первым, командир вторым, а бортинженер сгорел вместе с вертолетом. Этот командир до сих пор жив и здоров, только уши у него сильно обгоревшие. В Кандагаре у нас были первые машины, сбитые ПЗРК. Вообще по нам было очень много пусков ПЗРК, особенно в районе Джелалабада. В Кабуле и в Баграме, во время полетов в Панджшерское ущелье, ничего подобного не было. А Джелалабад - он, во-первых, рядом с Пакистаном, следовательно, проще решался вопрос с доставкой ПЗРК на территорию Афганистана, а во-вторых, там очень много зарослей, среди которых не так-то просто разглядеть пуск ракеты. Поэтому, если мы могли идти на высоте, то мы шли на высоте. Еще использовали для защиты от ПЗРК горы. Например, чуть ли не вплотную прижимаясь к солнечной стороне горы, камни которой от солнца нагревались - на этом теплом фоне ракета уже нашу машину не возьмет, потому что ее нужно навести на тепловое излучение наших двигателей. А вот только мы залетим на теневую сторону горы, как сразу становимся хорошей мишенью. Когда мы летали в пустыне и под нами шла асфальтированная дорога, мы спускались на высоту в метров пятьдесят - тридцать и шли прямо над дорогой. Но зачастую нужно было лететь в ущельях. Таких было несколько, кроме Панджшерского: было еще одно в Джелалабаде, из которого душманы могли подходить вплотную к самому аэродрому, и одно в окрестностях Газни.
- Как относились к афганским войскам?
- Никак. Мы же с ними совсем не контактировали. Но они точно не заслуживали такого уважения, как, к примеру, наша пехота. Когда шло боестолкновение, мы активно доставляли на поле боя войска и занимались эвакуацией раненых. Раненых и погибших мы привозили на аэродромы Кабула и Баграма. На окраине Баграмского аэродрома стоял большой медсанбат, в котором не только принимали раненых, но и запаивали гробы с погибшими. Подобный медсанбат имелся и в Кабуле, но там мы, когда привозили раненых, не могли подрулить вплотную к их палаткам, огороженным забором из маскировочной сетки. После того как мы приземлились, мы сообщали диспетчеру, а тот уже звонил в медсанбат, чтобы они отправляли машину. Однажды мы стоим - стоим, молотим двигателями, а медиков все нет. Тогда разворачиваемся, трассерами как влупим поверх палаток - и машина сразу же появляется.
- Ваша эскадрилья обслуживала какие-то определенные подразделения Советской Армии?
- Нет, подобной привязки не было. Почему в нашей кабульской эскадрилье часто меняли вертолеты, так это потому, что мы всегда были на доукомплектовании. Например, нужно было проводить какую-то операцию в Шинданде - мы летели в Шинданд. Если нужно было работать в Баграме - мы летим в Баграм. Но этим занималась не только наша эскадрилья. Допустим, если баграмских и наших машин не хватало, то прилетали эскадрильи из Джелалабада или Кандагара, в которых были как Ми-8Т, так и Ми-8МТ. Но, поскольку у нас были вертолеты новые, и только Ми-8МТ, имеющие до пятисот часов налета, то нас из Кабула в условия высокогорья бросали самыми первыми. Если на других машинах разрешалось до капитального ремонта иметь полторы тысячи часов налета, то вертолеты нашей кабульской эскадрильи после пятисот часов отдавались “в пустыню”: в Кандагар или Шинданд. Впоследствии эти машины Кандагар собирал у себя и отправлял их в ремонт. Для ремонта вертолеты перегоняли под Бухару, в город Каган. Мы сначала перегоняли свои машины в Союз, а там прилетали каганские летчики, которые их забирали и перегоняли дальше. Нас дважды или трижды отправляли в командировки для перегона техники, а затем эту практику прекратили, поскольку из полка для этого выдергивалось слишком много личного состава. В Союзе вертолетчики летали только при соответствующих погодных условиях, а мы уже имели богатый опыт полетов в любых условиях. Когда я после Афгана служил в Чирчике, мне довелось еще пару раз перегонять вертолеты: один раз в Бухару, а второй раз в Файзабад - самый северный аэродром Афганистана. Прилетим, у нашего вертолет еще лопасти не остановились, а на полосе стоит Ан-26, ждет, когда мы заберем свои вещи, сядем в него и улетим. Вертолеты, которые мы пригнали в Афган, мы никому не сдавали, за нас это делал “Авиаэкспорт”. А перегонщиками в Афганистан наших машин после ремонта в Кагане, были каганские летчики, среди которых было много как однокашников, так и просто знакомых по службе в Афгане.
- Небоевые потери в полку были?
- Смертельных практически не было. Один случай - это когда взорвались противопехотная мина и полная кассета, погибло два бойца. Они в палатке сидели, ковырялись в мине и от взрыва удар пришелся по кассете. Был еще второй случай. У «наземников» есть такая должность, которая называется “начальник ТЭЧ звена”. Технико-эксплуатационной частью у нас занимался инженер эскадрильи, у которого был ряд подчиненных, закончивших инженерные училища. Он как-то выпил бражки, но здоровье у него было не таким крепким, как наше, к тому же выпил он в тот раз очень много. Он решил вырулить на вертолете, для чего запустил двигатель и начал разворачивать его. А это надо уметь - надо шаг взять, чтобы колеса встали нормально. В общем, он его на развороте опрокинул. А опрокинувшийся вертолет - это вам не опрокинувшаяся машина, у него же лопасти. От удара лопастей по земле “Ми-восьмой” начало “колбасить” и я не знаю, как и куда этого офицера повернуло, но он попал под реактивный двигатель, и в результате получил ожог легких, от которого скончался. Вот, пожалуй, и все небоевые потери со смертельным исходом. Остальные - это случаи заболевания тифом, паратифом и желтухой. В первом Афгане было так: заболел паратифом - тебя отправляют обратно в Союз, заболел желтухой - тоже в Союз. И когда тебя там вылечат, обратно в Афганистан ты уже не возвращаешься. Во время первой афганской командировки была целая книжечка со списком болезней, при которых было противопоказано служить в жарком и резко-континентальном климате, а во втором Афгане, поскольку нужно было отправлять побольше людей, этот список сократился лишь до пяти диагнозов - камни в почках, остаточные шрамы рака губ, аллергия на солнце и еще что-то, уже не помню.
Да и с желтухой в Союз уже не отправляли, поскольку буквально под боком, в Кабуле, было развернуто при госпитале большое инфекционное отделение, куда наши летчики ходили на свидания к девчатам-медикам. Они рассказывали: “Пришли мы к девчонкам, которые в комнатах жили по четверо. И вдруг стук в дверь: “Дежурный пришел. Прячьтесь!” Ну, мы спрятались, а командир звена спрятаться не успел. Дежурный заходит и спрашивает у него: “Здесь инфекционное отделение, госпиталь за колючей проволокой. Что вы здесь делаете, и кто Вы такой?” Командир звена ему гордо отвечает: “Пиши: ”Чиндяев и его звено!”, а в это время из-под кроватей и из-за штор начинают выползать все остальные летчики звена. Мы его потом спрашивали: “Чин, ты чего всех сдал?”, а он говорит: “Да чего он нам сделает, ведь нам замена уже. Ну, разве только что накажут за то, что в инфекционное отделение проникли”. В общем, дежурный махнул на нас рукой: “Да идите вы! Чтобы я вас здесь больше не видел!””
- Каковы были потери в эскадрилье?
- В первом Афгане у нас погибло одиннадцать человек, а во втором Афгане десять. Во время второй командировки на каменной фабрике Кандагара мы заказали гранитную плиту и на ней выбили фамилии всех наших ребят, кто погиб за два Афгана, оставив место для новых фамилий. Эта плита в качестве памятного мемориала впоследствии стояла в нашем военном городке в Магдагачи.
Вообще, у нас, вертолетчиков, в Афганистане были довольно большие потери - практически каждый десятый. Но самые большие потери несли, конечно же, мотострелки и десантники, потому что они все время шли первыми. Очень много погибших было среди водителей, идущих в колоннах, которые попадали в засады и им попросту негде было спрятаться. Разве машина сможет тебя защитить от обстрела? А если это “наливник”? Кстати, “наливники” к нам часто приходили, привозя топливо, которое на аэродроме перекачивалось в мягкие резервуары. Их офицер приходил к нам и спрашивал разрешения воспользоваться нашей баней. Не пустить их мы не имели никакого морального права, поскольку где еще боец сможет помыться. И вот они садились на лавки, начиная себя скрести, чесать, чтобы смыть всю пыль и грязь. Но если прошляпить и не продезинфицировать после них баню, то запросто можно было что-нибудь подцепить из заболеваний. Когда мы прибыли в Афган, то выбрали самого старого прапорщика, которому сказали: “Ты будешь банщиком, а к концу года получишь медаль “За боевые заслуги””. Тот начал возмущаться, но ему четко поставили задачу: “с утра и до поздней ночи топить баню”. Потому что баня и туалет - это самое главное, это основа гигиены. Банщик, с помощью приданных ему солдат, должен был воду привезти, керосином печь заправить, проследить, чтобы баня всегда была чистой и продезинфицированной. Бани разных подразделений считались пожароопасными объектами, поэтому находились все рядом друг с другом, на некотором отдалении от мест проживания. И в конце года никто не имел возражений по поводу того, чтобы банщика наградить боевой наградой, ведь баня для нас в тех условиях - это было все. Мы могли сходить в баню до ужина, сходить после ужина и даже ночью, если захочется. У банщика при бане была своя “кондейка”, в которой он жил и спал, поэтому можно было прийти в любое время: “Ну что, баня горячая?” - “Да, жар еще есть” - “Ну, пойдем тогда, помоемся”. Душ примем, и спать. В Кандагаре - там жара была постоянной, поэтому мы после бани и после душа заворачивались в мокрые простыни и лишь тогда у нас получалось заснуть и немного поспать. Кондиционер не справлялся с такой жарой. Ночью еще ладно, а днем было просто невозможно в этом пекле. Полеты у нас были не каждый день, поэтому с утра были какие-то занятия, а после обеда все старались отдохнуть, спрятавшись от солнца.
Во втором Афгане, в 1985-м году, нам пришла официальная бумага, что все, кто прослужил в Афганистане год и более, независимо от должности, получали правительственные награды. Причем не медаль “За безупречную службу” разных степеней, а именно боевой медалью “За боевые заслуги” или орденом “За службу Родине в Вооруженных Силах” 3 степени. Медаль “За отвагу” по этому приказу никому не давали. Поскольку орден “За службу Родине” можно было получить и в Союзе, мы рассчитывали на орден Красной Звезды, но его у нас получил лишь начальник строевого отдела.
Второй Афган - он был посложнее тем, что в Кандагаре были климатические условия не очень хорошими, было плохо с обеспечением, вертолеты были похуже. Но, зато в плане боевой работы вторая командировка была поспокойнее. В Кабуле, безусловно, все было интереснее, было больше различных командировок. Наверное, это потому, что мы были помоложе и все для нас было впервые. Во втором же Афгане пришел, получил оружие, под кровать его засунул и ждешь. Сказали: “Летишь” - собрался и полетел. Не сказали - мы оружие даже и не доставали. А в Кабуле мы стреляли часто, занимаясь пристрелкой своих пистолетов. Для этого был оборудован тир, в котором руководители стрельб следили за всеми этими нашими “развлечениями”. Мы, словно дети, состязались, кто из автомата попадет в колпачок из-под НУРСа и у кого он от попадания пули улетит как можно дальше. Во втором Афгане я уже этого ничего не делал. По-моему, я там даже ни разу не стрелял ни из автомата, ни из пистолета.
- Пистолеты получали на месте или прилетали со своим табельным оружием?
- Нет, прилетали мы без оружия, только со своими шмотками, пистолеты получая уже непосредственно в части. Когда прилетала замена, то я просто передавал оружие своему сменщику, а соответствующая служба все переписывала на него, минуя процедуру сдачи имущества на склад. Даже место мое в нашей комнате переходило сменщику по наследству, потому что мы жили звеньями. Встретишь свою замену, познакомишься с ним и ведешь его, показываешь: “Вот твоя кровать, вот здесь ты будешь жить”. По случаю замены обязательно накрывался стол. Пока прибывшие рассказывают новости, привезенные из Союза, ты должен обязательно их угостить.
- Кто проставлялся в таких случаях - прибывшие или убывающие?
- Те, кто приехал. Поначалу вновь прибывших собирали в клубе и начинали формировать по два звена для постепенного ввода в строй. А когда я прибыл во вторую свою афганскую командировку, то такого тщательного подхода к нам уже не было. Например, я приехал в Кандагар в 15-00, а в 16-00 уже летел, сопровождая Ми-”шестые” в Кабул. Там все уже знали, что это не первая моя командировка в Афганистан и поэтому сказали: “Давайте, по-быстренькому принимайте здесь все”. А меня менять в Кандагаре прибыл мой однокашник Валера Кузнецов, с которым мы служили в Польше. Правда, эта командировка стала для него последней, он погиб от случайного взрыва гранаты. Когда члены экипажа находятся внутри вертолета, на их кармашках для гранат клапаны должны быть закрыты. У него кармашек был открыт и видимо он зацепился кольцом за что-то, когда вставал. Произошел взрыв, осколки попали в двигатель, машина загорелась и упала. Все, кто в ней был, сгорели. Впоследствии по тому, что в телах всех погибших членов экипажа были обнаружены осколки от гранаты, был сделан вывод о том, что взрыв произошел внутри кабины вертолета.
- У вас все авиационные боеприпасы хранились на аэродроме. Попытки обстрела аэродрома были?
- Конечно. И в Кабуле обстреливали, и в Кандагаре. В Кабуле даже чаще это происходило. После нас, в 1988-м году, в холл нашего модуля прилетела мина. Ребята в этот момент смотрели какой-то фильм по видеомагнитофону. Раньше боевиков и эротики не было на советских экранах, поэтому при любой возможности наши офицеры сообща покупали себе в модуль видеомагнитофон и доставали где-то кассеты с фильмами. Никто не запрещал смотреть, поэтому все сидели днем и, задернув шторы на окнах, смотрели кино. В этот момент в модуль угодила душманская мина и от прямого попадания погибло около десяти человек. Об этом даже показывали по телевидению, я как раз в это время в Чирчике служил.
А что касаемо хранения боеприпасов - у нас так называемый “первый БК” был всегда готов к тому, чтобы быть снаряженным. Пулеметные ленты и снаряды к пушкам вертолета находился прямо на аэродроме, а НУРСы хранились рядом со стоянкой вертолета. Пушки были установлены в гондоле, которая стояла на подставке в зачехленном виде. При необходимости расстегивали узлы подвески, гондолу на тележке подкатывали и этой же тележкой поднимали для установки. Но это был БК “не по задаче”. А вот “по задаче” снаряжался боекомплект, если тебе уже было обозначено, чем тебе нужно будет заняться. Если вертолет уходит, то значит ему поставлена определенная задача и его, согласно этой задаче, снаряжают. Например, если нужно было бомбить, то бомбы вручную поднимали и подсоединяли, даже если это были стокилограммовые бомбы. Но хранились бомбы отдельно, бомбосклад находился где-то за аэродромом. А вот склад ГСМ располагался прямо за нашей стоянкой. Обычно мы взлетали рано-рано, “по холодку”, как только над горами появлялось солнце, потому что когда начинается утро, то прогревается долина и начинается движение воздушных масс. Затем стали начинать летать в горах уже когда устанавливалась температура, чтобы не было потоков воздушных масс, мешающих полетам.
- Первая потеря вашей эскадрильи произошла в Панджшерском ущелье?
- Нет, первой потерей эскадрильи был Александр Ронис, которого мы звали “Алик”, со своим экипажем. Они отбомбились и решили посмотреть на результат своего труда, сделав второй заход. Стали заходить, а в них выстрелили из “бура”. Был всего один выстрел, но попал он в шестерни главного редуктора, с которого мощность двигателя приходит на несущий винт. Редуктор просто развалился в воздухе, вертолет стал неуправляемым, они упали и сгорели на земле. Это были первые потери в нашей эскадрилье, прибывшей с Дальнего Востока. В Кандагаре у нас была потеря - французы-наемники сбили вертолет Павла Теселкина. Французы бегали на легковушках с небольшими кузовами. Не знаю, как правильно эти машины назывались, но у нас их называли “симурками”. Пока туда добралось наше ПСО, французы тела пилотов (вернее, то, что от них осталось) повытаскивали из вертолета, сложили кучкой, сфотографировали и уехали. Но далеко они не ушли. Поднялись не только вертолеты, поднялось все, что летало, эти машины обнаружили, загнали их в ущелье и некоторое время это ущелье просто ровняли с землей, забрасывая бомбами.
- Как узнали, что это были французы?
- Там потом работали наши “особисты”, привлечена была вся агентура как подразделений КГБ СССР, так и МВД СССР. Местные ХАДовцы и царандой тоже использовали своих информаторов. У нас, кстати, был знакомый из наших советских советников афганской милиции - царандоя. Тот с водкой приезжал на УАЗике к нам часто на аэродром: “Я у вас хоть спокойно посплю”.
- Какая самая запоминающаяся для Вас операция?
- Это операция, когда нужно было забрать родственника Бабрака Кармаля. Его нужно было привезти с территории, где было много “духов”. Когда его будут забирать, он должен был находиться где-то под мостом. Хотя “мост” - это громко сказано. Согласно поставленной задачи, нам нужно было сесть на дорогу, он к нам выйдет, мы его заберем и улетим. Мы прилетели, сели, а “двадцатьчетверки” в это время кружили сверху над нами. Ждем. Никто к нам не бежит. С нами был кто-то в афганской форме, то ли ХАДовцы, то ли царандоевцы, - они выскочили из вертолета и побежали к мосту. Там никого не оказалось. Пока они бегали, искали, нас начали обстреливать. В своем вертолете я насчитал потом сорок восемь дырок.
- Нашли этого родственника?
- Нет, не нашли. Не было его там. Но вот это нахождение в качестве неподвижной мишени на дороге в окружении “духов” нас больше всего напрягало. Когда летишь над вражеской территорией - это еще куда ни шло, а вот когда нужно сесть и сидеть - это уже слишком. В тех условиях вообще вертолет можно было сбить палкой: достаточно взять кусок крепкой древесины, встать из-за камня и бросить в хвостовой винт. Если попадет, то все - вертолет уже никуда не летит.
 |
- Разрешалось ли вам есть местные продукты, фрукты или овощи?
- Нет, ничего не разрешалось покупать: ни фрукты-овощи, ни даже чай. Но мы все равно покупали или выменивали у местных, например, виноград меняли на ящик от НУРСов. Обычно обменом занималась наша наземная обслуга - мы, снарядившись, улетали, а они шли менять освободившуюся тару. Менялось все по простому курсу: отдаешь афганцам два ящика, они один возвращают с виноградом, а второй забирают себе. К нашему возвращению ребята успевали соорудить какой-нибудь навес для тени или легкую палатку, внутри стояла вода и лежали фрукты. Мы все вместе садились и устраивали себе небольшой отдых. Среди нас не было различия по тому, кто чем занимался - все делали одно дело и все друг другу помогали. Потому что если нам становилось хреново где-то там, то ребята из наземной обслуги прилетали и делали вертолет, чтобы мы могли улететь на нем обратно. Но обычно мы старались любым путем самостоятельно долететь до аэродрома. Однажды был обстрел и попали в трубопровод одного из Ми-”восьмых”. На вертолете есть основной расходный бак, от которого идет снабжение двигателя топливом, и есть, по бокам, два вспомогательных бака, из которых топливо насосом подается в основной бак. Так вот член экипажа этого вертолета во время полета стоял, весь облитый топливом, зажав руками дыру в трубопроводе, лишь бы только насос мог работать и качать топливо в основной бак чтобы долететь до аэродрома.
- Эти вспомогательные баки были сбрасываемыми?
- Нет, сбрасываемыми были дополнительные баки, но на наших машинах они не были предусмотрены. Эти сбрасываемые баки голубоватого цвета устанавливались на “двадцатьчетверках”, у нас же дополнительный бак был желтого цвета, устанавливался внутри вертолета и представлял собой бочку на 915 литров. Она перекрывается и, чтобы пары топлива ее не разорвали, изнутри она залита пористой резиной - пенополиуретаном. Сбрасываемые дополнительные баки были обклеены резиной, где много каучука, и, если появилась пробоина и начинал сочиться керосин, эта пробоина мокла и самозаволакивалась. Происходила своего рода самовулканизация - капать может продолжать, но течи уже не будет.
А вот летчикам Ми-”шестых” летать было сложнее, чем нам. Их вертолеты были древними, а новых машин, чтобы заменить, попросту не было. В этих машинах часто то редукторы “летели”, то еще какая-нибудь неисправность случалась. А если они на высоте вынуждены были покинуть свой вертолет, то этих парашютистов разбрасывало по большой территории. У нас Коля Чумаков как-то собирал их по всему ущелью. Ми-6 вертолет огромный, его далеко видно и как он падает - тоже. Потому душманы сразу стягивались к месту падения и давай там активничать.
- Как осуществлялась поисково-спасательная служба?
- На аэродроме всегда круглосуточно дежурила пара вертолетов. Например, говорят: “Ваше звено на эти сутки становится в поисково-спасательное обеспечение”. Это значит, одна пара становится в пятнадцатиминутную готовность, а экипаж другой пары находится у себя дома, в модуле - в часовой готовности. На аэродроме для экипажа, находящегося в пятнадцатиминутной готовности имелась комната со стенами, сделанными из бетона, в которой расположено шесть кроватей, а наверху дежурят два бойца. Как только с диспетчерского пункта поступает команда запускать вертолеты, эти два бойца при помощи АПА (аэродромно-передвижной агрегат - прим. ред.) на базе “Урала” подъезжают, вставляют разъемы, и мы запускаемся. Все очень быстро, и нам не нужно бежать на командно-диспетчерский пункт, чтобы получить задачу - ее нам ставят уже когда мы находимся в воздухе. В нашем вертолете всегда для таких случаев лежали носилки и вода. Еще с нами летели два-три десантника из парашютно-десантной группы. Все они были парашютистами-инструкторами и, если нельзя было сесть, то они выпрыгивали из вертолета, чтобы первыми оказать помощь. В это время, пока идем первыми к месту, где нужна наша помощь, по тревоге поднимается весь полк. После нас сначала взлетает вторая пара, затем пара из следующего звена и далее по цепочке. Первые вертолеты идут, всматриваясь в землю и оценивая ситуацию, или, если место обнаружено, сразу приступают к оказанию помощи. В такой же пятнадцатиминутной готовности на аэродроме находится и пара “двадцатьчетверок”, которые должны прикрывать нас в полете. Но они, в отличие от нас, сразу не взлетали, а дожидались, когда нам потребуется их помощь. В поисково-спасательную операцию никогда не летало по одному вертолету, всегда только парой. И если что-то случалось, то кто-то обязательно успеет сообщить, что произошло и где - с земли или ракета. Последнюю обязательно будет видно из-за ее следа. Обычно душманы старались стрелять в заднего, потому что ведущий может даже и не заметить, что его ведомого сбили. В таких случаях командиру экипажа приходилось делать разворот в свою сторону со снижением и скольжением. Вертолет никогда не двигался вперед прямо, как, например, автомобиль. Нет, он в движении постоянно скользил, двигаясь прямо и в сторону. При таком стиле движения попасть в вертолет с земли довольно-таки сложно: берешь для стрельбы точку упреждения, а он, из-за скольжения, в ней не появится, уйдет в сторону. Поэтому самыми эффективным оружием против вертолетов были либо ракеты с тепловой головкой, либо ЗУшки, дающие плотную стену огня. Иногда по вертолетам стреляли даже и из гранатометов РПГ.
- В Кандагаре вы тоже находились в составе 50-го авиаполка?
- Да. Кстати, я там был, когда в апреле 1982-го года несколько вертолетов, в том числе и наши, в составе авиационной группировки заблудились и по ошибке на семь километров залетели в Иран. Мы сидели на земле, потому что у нас не было керосина для того, чтобы взлететь. И тут появилось несколько иранских истребителей F-14. Они покружились над нами, постреляли и, перед тем как улететь, последние две пары зашли и нанесли по вертолетам 280-го отдельного вертолетного полка такой удар, что от вертолетов лишь одни остовы остались. Спустя некоторое время подошла иранская бронегруппа. Они встали на возвышенности, зажгли фонари и стояли напротив нас. В это время за нами прибыли Ми-6 из Кандагара, мы дожгли все, что осталось от сгоревших вертолетов, заправились топливом, привезенным “шестыми”, и часа в три ночи, взлетев, ушли на территорию Афганистана.
- Как же иранская авиация выпустила советские вертолеты обратно на свою территорию?
- Не знаю, возможно это произошло по согласованию между представителями наших стран. Потому что когда заходил на посадку Ми-6, по нему не было открыто огня. Но полковника Апрелкина, начальника армейской авиации 40-й армии, сразу после этого инцидента, сняли с должности и отправили в Союз.
Первым звание Героя Советского Союза (посмертно) у нас получил Вячеслав Гайнутдинов, командир эскадрильи. Его несколько раз сбивали, но каждый раз его эвакуировали. Погиб он в августе 1980-го года в Кундузе. Он придумал вариант, как можно разворачиваться в условиях полета в узком ущелье. Если у тебя тяги совсем нет и потеря мощности, то перекладываешь педали и за счет реактивного момента машину начнет разворачивать. Тебе нужно поймать этот момент и развернув вертолет за счет потери мощности, разогнать его и уйти дальше. Гайнутдинов стал демонстрировать нам этот прием над аэродромом, но у него схлестнуло лопасти, центробежный ограничитель не сработал, и он ударил лопастью по балке. Он мало того, что задрал вертолет, так еще и ручку на себя потянул. Машина упала и Гайнутдинов погиб.
У нас был Саня Гулла, здоровый такой хлопец из Белоруссии, которого, чтобы напоить, нужно было ведро водки. Так он рассказывал, как они полетели во время операции в Панджшерском ущелье. После произведенного десантирования туда пошли наши войска с бронетехникой, для которой необходимо было доставить топливо. Тут пришел какой-то подполковник к нам на стоянку, увидел, как грузят бочки в вертолет и стал Саню поучать: “Нельзя так везти жидкость. Бочка должна быть заполнена на девять десятых объема, пришвартована и герметично закрыта”. А те емкости, которые Саня перевозил, были заткнуты деревяшками и тряпками, из-под которых сочилось топливо. Их в вертолет словно в кузов машины грузили и по-быстрому везли в ущелье. Саня предложил этому подполковнику слетать с ним в Панджшерское ущелье, если тот не трусит. Тот не струсил, полетел. У Сани это был уже второй Афган, поэтому летал он по-мастерски лихо. Подполковник, убедившись, какие маневры вертолетчики делают во время полета, и испытав их на себе, по возвращении больше у нас на площадке не появлялся. Еще у нас был Паша Унтила, тоже не маленькой комплекции и тоже молдаванин. Но в отличие от меня, родившегося на Дону, тот был истинным молдаванином, родом из Кишинева. В 1982-м году к нам из Москвы приехала комиссия медиков, которая устроила медицинскую проверку. После этой комиссии Паша возвращается и говорит: “Представляете, они у меня признали дистрофию третьей степени!” Оказалось, медики определяли это каким-то образом по крови, а поскольку мы там овощей не ели, поэтому, видимо, состав крови как-то изменился.
- Предполетные медицинские обследования экипажей проводились?
- Нет, никаких обследований не было, хотя, возможно, отметка о том, что оно проведено, где-то и ставилась. Если у тебя какие-то жалобы будут, то тебя с полетов однозначно снимут. Но у нас никто ни на что не жаловался - не было таких, кто пытался бы “сачкануть”. У Сани Огородникова как-то в полете начались настолько сильные головные боли, что парня аж скрутило. Так их пару из-за этого вернули на аэродром. Через два дня Огородников захотел опять лететь, но ему запретили и отправили в Ташкент, где его чуть не списали. Он потом сокрушался: “Вот я дурак! Лучше бы я тогда потерпел, чем потом все это расхлебывать!”- Приходилось ли Вам сопровождать в Советский Союз гробы с телами погибших товарищей?
- Улетая работать, к примеру, на севере Афганистана, мы работали на той частоте, на которой работала вся эта зона и не знали о том, что происходило у нас в полку. Поэтому, возвращаясь на свой аэродром, нам часто говорили: “Ребята погибли”. Приходишь в модуль, а там только их портреты стоят. Ребят потом привозили в гробах и на аэродроме устраивалось построение со знаменем для прощания. Гроб затем грузили в самолет, туда же садились те, кому предстояло его в числе других впоследствии вытаскивать. О том, что тело погибшего отправляется на родину, сообщалось в военкомат, который на месте должен был известить родных и обеспечить похороны. Сопровождать гроб не назначали в приказном порядке, это предлагалось сделать кому-нибудь из друзей или земляков погибшего. Я, например, как ростовчанин, возил хоронить в город Батайск своего друга Василия Литвитнова, с которым мы вместе были два Афгана, и который погиб вместе со своим экипажем 27 апреля 1985 года недалеко от аэродрома Лашкаргаха.
- Как ждали свою замену?
- Когда сидишь и ждешь замену, кажется, что эти дни так долго тянутся. В Кабуле мы продолжали все это время ходить дежурными по комнатам и по модулю. Самолеты, которые привозили замену, Ан-12 или Ил-76, к нам не заруливали, у нас базировались только вертолеты. Те, кто сидели на вышке - диспетчеры, которыми обычно были прапорщики, или начальник боевого управления - нас любили подкалывать. Позвонит кто-нибудь из них: “Ребята, вам замена приехала”. Мы, конечно же радуемся, ждем, что к нам кто-то придет сейчас, но никто не приходит. Ух, и наслушались они от нас за такие шутки!
- У большинства побывавших в Афганистане есть фотографии того периода. Сложно ли их было вывозить оттуда?
- Нет, все это не требовало каких-то особых усилий. У меня друг живет под Саратовом, он увлекался фотографией, так у него этих фотоснимков просто огромное количество. На границе таможня отбирала у нас только кассеты для магнитофонов, потому что тогда это был популярный товар, нужный всем, забирала радиомикрофоны, забирала что-нибудь из вещей, которые везли в подарок родным. А фотографии попросту никого не интересовали - на предмет фотографий шмонали только бойцов-срочников, офицеров не трогали. Бойцов проверяли дважды: сначала в части у них в фотографиях поковыряются, выискивая что-то запрещенное, не соответствующее облику советского воина, а затем таможня бралась за свое.
После второго Афгана, нас собрали всех, и предложили тем, кто пожелает, продолжить службу на юге Советского Союза. Я был не против и остался служить в Чирчике, недалеко от Ташкента, где в то время проходил службу мой товарищ. Все-таки Ташкент - это не вам Магдагачи.
| Интервью: | С. Ковалев |
| Лит.обработка: | Н. Ковалев, С. Ковалев |