Закончив славное ЛВАКУ в 1985 году, я очень удивился, попав в Киевский военный округ на должность командира взвода 122-мм самоходных гаубиц 2С1 «Гвоздика», а не куда-нибудь, скажем, на Новую Землю, в качестве командира отделения бойцов, страдающих плоскостопием, с целью точной оценки воздействия радиации на мозги и потенцию военнослужащих.
Ибо, чего греха таить, были у меня в училище проблемы с дисциплиной, был свободолюбивый и критический взгляд на распорядок армейской жизни, и на ее неприглядную изнанку, кое-где воплощавшуюся в стукачестве и кумовстве. Было это, было; и младшие командиры, за редким исключением, мне попадались такие, глядя на которых хотелось уйти на «гражданку» и с чистой совестью, не связанной порядком подчиненности, набить им морду. Да и старшие по должности и возрасту командиры и начальники (в большинстве своем отсиживавшиеся в Питере в ожидании званий и квартир, и из полевых выездов самым боевым считавшие выезд на Лужский полигон) тоже не вызывали положительных эмоций. Они, конечно, от всей души старались привить курсантам любовь к службе, вот только не понимая, очевидно, что все высокие слова о долге, подвиге и самопожертвовании в сочетании с хорошо устроенным бытом «проповедников» производят на молодежь обратный эффект.
Были и недочеты в распределении времени на учебные занятия. Стоит ли говорить, что 2С1 живьем я увидел первый раз в войсках? На самоходную артиллерию в ЛАУ давали всего несколько часов, но у меня в памяти вся эта премудрость совершенно не отложилась, может быть, потому что когда ее проходили, я сидел на гауптвахте?
А что такое юный артиллерист в мотострелковом полку рассказывать не надо! Все наряды, караулы, проверки, конспекты, занятия, зарядки — все мое! Правда, караулы закончились, когда я чересчур буквально понял задачу, озвученную на инструктаже перед заступлением: задержать автомобиль «Волга», с которого, по данным контрразведки, якобы велось наблюдение за одним из наших постов, расположенным на окраине небольшого городишка Белой Церкви.
Дождавшись в засаде упомянутой машины, мы с помначкаром сержантом Папаскири бросились к ней, и я, как положено по уставу, закричал: «Стой, кто идет! Стой, стрелять буду!», после чего, опять же в полном соответствии с УГиКС, пальнул из пистолета вверх. «Волга» тут же рванула с места, как «формула-1», и сержант с экзотическим ныне именем Каха Мурманович, от души, но совершенно напрасно засадил весь рожок в воздух.
В результате, когда через полчаса, снятый с караула, я стоял перед командованием дивизии, готовый получить внеочередное звание, вместо благодарности за бдительность мне пришлось узнать много нового о себе самом, моем славном ЛАУ и русском языке. Единственным цензурным словом в речах начальников было «лейтенант».
Начало службы было, таким образом, положено. От греха подальше меня — артиллериста — решили отправить в столицу Советской Украины город-герой Киев для участия в параде в качестве старшего расчета боевой машины пехоты! Ну а поскольку до начала тренировок времени было достаточно, поручили еще сопроводить два вагона с боеприпасами в Литву.
Мою пошатнувшуюся репутацию эта поездка, однако, не упрочила, поскольку опять сопровождалась злополучной стрельбой. У ворот какой-то части в г. Радвилишкис, где нас, две недели просидевших в теплушке, не только не захотели «накормить и обогреть», но даже просто отказались вызвать дежурного или начкара, мне опять пришлось салютовать из личного оружия. На первый, как я понял, со времен Великой Отечественной войны выстрел сбежалось все начальство местной дивизии, которое, наверно с перепугу, даже отметило нам дату прибытия в родную часть на неделю позже положенного срока.
Знакомство с братским, но с началом перестройки потихоньку начинавшим «прозревать» литовским народом закончилось совсем уже неудачно, когда один из моих бойцов попросил по-русски закурить, за что тут же получил в челюсть. У нас было два АК-74 и мой ПМ. Но автоматы в ящике, далековато. Снова пришлось мне, как написано в книге известного писателя В. Богомолова, «обнажить ствол». После чего милиция вежливо проводила нас до автобуса. Обошлось, как ни странно, без протокола.
Но вернемся к параду. Кто в них участвовал на технике, знает, что в этом случае достаточно просто ровно проехать мимо трибуны, поедая столпившийся на ней чиновный люд преданным взором, и желательно при этом не выпасть из люка. Но у меня и здесь все с самого начала пошло не так.
Две соседние машины в моем ряду по сигналу «333» с места тронуться сразу почему-то не смогли, строй нарушился, и я, держа равнение на трибуну, боковым зрением вдруг обнаружил, что еду один. Наверно, тоже самое заметил и мой механик-водитель, и начал инстинктивно притормаживать. Но следовавшая-то за мной машина, как и положено, старательно выдерживала установленную скорость движения. В результате, когда я, поравнявшись с трибуной, начал-таки «поедать взором» генералов, моя БМП получила довольно приличный удар в корму. При этом я чуть не вылетел под гусеницы, а мой механик-водитель, видимо, звезданувшись головой о край люка, дал такого газу, что бээмпэшка, потеряв управление на скользкой брусчатке Крещатика, устроила показательный дрифт. Надо было видеть лица трудящихся в толпе зрителей, на которых мы летели юзом. Благо, бордюр оказался высоким и, ударившись об него, машина заглохла.
Пока приходили в себя, пока заводили БМП, колонна техники ушла на погрузку, а мы, еще часа три катаясь по совершенно незнакомым ни мне, ни мехводу улицам Киева, выясняли, куда она подевалась.
Нужно ли объяснять, что сказал комполка, когда я опоздал на погрузку? Особенно его почему-то расстроил букетик от благодарных за шоу киевлян у меня в руках. Чаша терпения начальства переполнилась, а я окончательно убедился, что моя офицерская доля — не парады и «правильная» карьера на благословенной Украине — мечте любого советского офицера, — а война. Я написал бумагу с просьбой отправить меня для исполнения интернационального долга (так это тогда называлось) в Афганистан. Рапорт удовлетворили на удивление быстро.
Провожали, правда, хорошо и душевно, как любят провожать русские люди; особенно запомнились слова практически всех, лезших в избытке чувств обниматься: «Я тоже просился, рапортами министерство обороны завалил… Там за наших!.. Там мой друг, а тебе повезло!». И хорошо запомнилась житейская мудрость подполковника Щебеды, пришедшего в штаб дивизии из Афганистана, с моего будущего 860-го полка: «Смотри, чтоб в твоей голове не наделали дырок и не написали «учебная».
«Отпрощавшись» по полной программе в Питере и Киеве, пообещав всему сочувствующему женскому полу жениться на той, которая родит от меня сына, и совершенно не надеясь вернуться живым, я вылетел через Ташкент в Кабул, полный решимости проявить себя в боевой обстановке.
Правда, пребывание в «отстойнике» в Ташкенте очень удивило меня открывшимися возможностями человеческих организмов вливать в себя колоссальное количество водки. Но пыл мой от этого, как говорится, не ослаб… Ну, вот наконец, и 23 марта 1986 года: взлет, отстрел тепловых ловушек при пересечении границы и посадка в уже совершенно другом мире.
В Кабуле при температуре +42, в повседневной офицерской шинели, из меня быстро выпарился весь союзный хмель. Поменяв шинельку (готовому геройски помереть, зачем она нужна!) на блок заморской жвачки и пару банок «Си-си», пережив еще пару перелетов Кабул-Кундуз-Файзабад-Бахарак, наслушавшись страшных рассказов на пересылках, и потеряв сознание на высоте 6 000 метров в негерметичном «скотовозе», я в полубессознательном состоянии прибыл к новому месту службы.
Осмотревшись и немного отойдя от переполнявших меня эмоций, понял, что место вполне симпатичное. Величественные горы на горизонте, две сливающиеся реки — Кокча и Зардев, —полные форели и маринки, через минное поле гранатовые деревья, ниже арбузные и дынные поля, байский сад (мудрый местный бай сразу после Апрельской революции правильно понял, что делать в Афгане больше нечего, и дал тягу в Пакистан) с яблонями и средневековая крепость по странному капризу английского архитектора с окнами в потолке, больше похожая на тюрьму...
О том, что где-то рядом война напоминали только остовы нашей сожженной бронетехники по периметру пейзажа, аллея памяти погибших и совершенно другой взгляд солдат. Мой заменщик оказался настоящим офицером: оставил содержавшиеся в прекрасном состоянии таблицы и расчеты для ведения огня на все случаи жизни, три БМ-ки 9П138 и хороший личный состав взвода «реактивщиков», державший в страхе божьем всю пехтуру отдельного мотострелкового батальона, составлявшего гарнизон Бахарака. И, самое для меня главное: все начальство дислоцировалось где-то очень далеко! Подчинялось мое воинство какому-то мифическому дяде Коле из ГРУ, ну и, конечно, и комбату, но в порядке внутренней службы.
За два с половиной года (почти на шесть месяцев вышел перебор, т.к. под вывод наших войск из Афганистана настоящий заменщик для меня все не ехал и не ехал, а приезжали на денек карьеристы за штампиком в личном деле «участник БД» и медалькой) постепенно все стало обыденным: засады, обстрелы, артиллерийские удары, какие-то масштабные операции с привлечением фронтовой авиации (о начале которых духи узнавали, как правило, значительно раньше нас)...
|
Опишу один нестандартный случай применения «Града».
Был декабрь 1987 г., до замены оставалось месяца три-четыре; я уже начинал задумываться о возвращении и аккуратно интересоваться демографической ситуацией в местах моего довоенного пребывания.
Но я отвлекся. За пару недель до описываемого случая была проведена некая операция, спланированная, верно, в Пентагоне, судя по отрицательным для нас последствиям. В ее основе лежал замысел блокировки близлежащего кишлака пехотой нашего батальона, последующей зачистки его хадовцами и разоружение мятежников.
«Гладко было на бумаге, да забыли про овраги…»
Ошибка первая: кишлак-то был на самом деле «наш» — всегда помогал нам продуктами (дело первостепенной важности, учитывая, что снабжение из полка было крайне нерегулярным), извещал о прохождении «чужих» бандгрупп. Наш медик лечил как мог его жителей; вместе даже в футбол играли, но при этом, конечно, понимая, что мы разные, держали дистанцию.
Ошибка вторая: усиление на операцию свозили дня три-четыре на «вертушках» и, если моджахеды не идиоты (а они идиотами не были), то они получили более чем достаточно времени уйти куда подальше.
И наконец, ошибка третья: усиление (4-я рота, приданная нам из полка) не знало ни местности, ни действующего на одном направлении с ним подразделения, то есть не было отработано боевое слаживание.
На этапе «скрытого» выдвижения наш разведвзвод первый вышел на указанную высоту, а 4-я рота в темноте вместо своего рубежа, располагавшегося в километре левее и ниже по склону, вышла на нас. Дальше классика: их головной дозор что-то ляпнул на узбекском, наш ответил на эстонском, а звук в сыром предрассветном горном воздухе разносится далеко, и пошла стрельба… Полчаса мы крошили друг друга и сообразили это только тогда, когда обе стороны дружно начали вызывать огонь артиллерии.
|
С нашей стороны был убит пулеметчик из Прибалтики, и три человека погибло с их стороны. Ротный 4-й роты отделался подбитым глазом: он весь бой, оказывается, выцеливал фигуру, бегавшую по гребню от одной огневой точки к другой, и каждый раз ошибался в упреждении на 5-10 см, превратив в лохмотья КЗС нашего взводного, ну, за что и получил от того по справедливости и под горячую руку.
А единственным смыслом «операции», как оказалось, стало то, что какой-то штабист поставил себе галочку в послужном списке о руководстве крупной боевой операцией. На следующий день за пару бочек керосина выменяли у «своих» духов разбитый АКМ, по легенде «захваченный в рукопашной» этим полководцем, и нанесли по окрестностям кишлака ракетно-бомбовый удар, который, видимо, и послужил предысторией случая, о котором я хочу теперь рассказать.
Итак, декабрь 1987 года: хорошая, почти альпийская зима, ждем приказа на «телепортацию» в полк, вечереет и ничто не предвещает неожиданностей. Медик осваивает новые рецепты изготовления продукта под названием «витаминовка», т.е. вместо сахара, с которым была напряженка, настаивает брагу на поливитаминах, коих для поправки здоровья заботливые тыловики присылали более чем достаточно. Мой славный взвод, объединившись разведвзводом, занимается разделкой Асты — собаки минометчиков, сдуру забежавшей на наш пост.
|
| Слева Пётр Цокур, справа Артур Гращенко |
В разных углах крепости периодически появляется расплывшаяся фигура «женщины-змеи» — единственной артистки из заштатного цирка, бедовая труппа которого непонятно как растерялась на пути из Союза. Как истинно творческая натура, она частенько черпала вдохновение, за неимением вина, в «витаминовке», в чем ей оказывал деятельную поддержку замполит мотострелкового батальона, установивший, по долгу службы, опеку над работником культуры. Видимо, переживая очередной проблеск сознания, артистка попыталась с мостика сделать сальто назад, но «витаминовка», ее сильно подкосила (медик что-то там напутал с пропорциями) и несчастную заклинило в самой неприличной позе. Замполит воспрял духом, зачем-то пальнул в воздух из трофейного ДШК и, схватив в охапку «женщину-змею», поволок ее в свою «обитель», как поломанную куклу.
Ошарашенно наблюдаем сию пантомиму. Минут через 10-15 раздается интенсивная стрельба на другой стороне крепости, потом длинная очередь — сигнал тревоги! Списав поначалу все на происки альфа-самца замполита, через минуту понимаю, что палят по нам из байского сада и с горы. Единственный проход на позиции простреливается, пару разрывов легли в районе вертолетной площадки — один снес беседку внутри периметра крепости.
Пехота тут же открыла беспорядочный и бестолковый огонь во все стороны. Мы же, уже готовые вкусить загадочное корейское «хе» из собачьего мяса, прикрытые с одной стороны стеной крепости, с другой — легкой стенкой свинарника (частично, кстати, сложенной из лазурита), оказались единственными, кто мог вести артиллерийский огонь.
И вот здесь, по идее, я должен был бы написать, как положено при докладе: «Принимаю решение...». Но это будет ложь! Ибо тогда спросил я своих ребят только: «Ну чего, е…м?!» На их лицах я прочел решимость и азарт (мальчишки ведь, включая меня): «Е…м, командир!!» Приказать, в принципе, я тоже мог и, уверен, они выполнили бы, хоть и понимали, что на минуту-две мы выкатываемся под огонь с полностью заряженным пакетом 36 снарядов.
В секунды подготавливаем БМ-ку к стрельбе: пакет на минимум вниз, прямой (на глаз) угол к оси машины. Парни сшибают какие-то стопора, фиксаторы… Лихорадочно припоминаю что-то из правил стрельбы, вернее, просто понимаю, что таблицы начинаются с дальности километра четыре, взрыватель взводится после старта метров через 500. Кажется, в стволах взрыватели стоят поровну на осколочное и фугасное действие.
В голове дикая мешанина обрывочных мыслей. Одеты большие тормозные кольца,.. часть колпачков снята и подарена пехоте в качестве рюмок,.. стрельба будет вестись прямо с машины: выносной пульт некогда искать и разматывать,.. в случае чего свалим все на замполита и «женщину-змею»,.. до замены чуть-чуть осталось,.. кому достанется мой 800-й «шарп»?.. Тумблер на 36... Залп!
Разнося лазуритовую стену, не успевающие сгорать стартовые заряды рассыпаются фейерверком, пролетающие дальше выписывают немыслимые траектории — все в огне... Машину качает, как пьяную (лапы домкратов, конечно, не опущены)... Часть залпа улетает выше, часть зарывается и рикошетит в саду. Взрывы... В ушах звон...
Гаубичники под прикрытием нашего огня в темпе рвут на позиции и тоже открывают огонь по горе и байскому саду. Вываливаюсь из кабины и тишина... Тишина... Тишина.
Все закончилось так же быстро и внезапно, как и началось. С нашей стороны было четверо раненых в пехоте и один убитый — мой наводчик, хороший парень с Черниговщины. Он по боевой тревоге должен был организовать оборону нашего кубрика, где хранились прицелы, но услышав, что БМ-ка готовится к стрельбе, побежал с прицелом (что за стрельба без прицела!) на позицию к своей машине через простреливаемый проход в стене крепости и погиб. Со стороны противника было убито девять мятежников.
Наступил рассвет... Вертушки забрали «женщину-змею», раненых и погибшего. Только мудрые вечные горы, в седине снегов, смотрели, казалось, на нас с укором, и я ощущал этот взгляд...
До «телепортации» в Союз ни одного выстрела в сторону батальона не прозвучало.
Улеглись страсти, улетел прокурор. На день рождения запомнился подарок наших гаубичников - уши от дохлого осла. Это животное пало смертью храбрых при последнем обстреле.
Встретили Новый 1988 год. 1-я рота передралась со 2-й. Молодой боец 1-й роты расстрелял весь караул в оружейке. Случилась пара подрывов на своём минном поле, при попытке бойцов перепрыгнуть с канистрами керосина на продажу. Старого комбата, с приступом белой горячки, голого, в каске и с вымпелом «Лучший водитель батальона» на шее отправили в Союз, а новый перепутал «царандой» с духами и положил из ДШК троих союзников. Всё как обычно. Даже немного скучно от обыденности...
У меня на календаре уже 82 марта. По традиции, месяц замены заканчивается, когда ты пересечёшь границу обратно. И тут командование принимает решение выводить нас маршем на Файзабад, через территорию, всегда контролируемую «духами» и используемую последние 8 лет исключительно для бомбометания. Материально-техническое состояние батальона, на тот момент, было печальное - на ходу только мои БМ-ки и 2 ТЗМ, 2-3 БМП и ЗИЛ-131 хозвзвода. Всё остальное, что плохо лежало и было не прикручено, исчезло в неизвестном направлении.
Приказ есть приказ, готовимся. Юный зам по тылу срочно выкупает обратно горючее у «духов». Я не дёргаюсь, понимая, что после последних событий (читай выше), дальше, чем на пару-тройку километров мы всё равно не пробьёмся... Мой 800-й Sharp играет что-то итальянское, дневальный сметает с него ослиными ушами вековую пыль застрявшего в средневековье Афганистана. Как говорят в армии: «не спеши выполнять - будет команда отставить». Через неделю суеты приходит новый приказ - оставить по одному боекомплекту, всё остальное уничтожить, а технику и тяжёлое вооружение передать афганской армии. Вывозить нас будут воздухом. Собираю обратно у своих бойцов гранаты, выданные на случай прорыва в полк.
Готовимся. Выводим из строя всё, что нужно передать, топим взрыватели, затворы Д-30 и прочее. По плану командования: мы - тайно! ночью! и неожиданно! разжигаем три кучи старых покрышек, вокруг них (ориентиров) садится 12 бортов и батальон численностью до 180-200 бойцов исчезает (телепортируется) в полк. Мой взвод прикрывает периметр взлётки и улетает последним.
Время «Ч». Гудят борта и после посадки последнего мои ребята докладывают: «Всего шесть, седьмой барражирует по кругу».
При таком раскладе, думаю - рано я собрал гранаты. Снимаю своих дембелей с прикрытия и отправляю на «захват» вертушки. А на взлётке уже идет «бойня» - пехота, расписанная по плану по номерам и числам, мечется от борта к борту. Летят броники, дипломаты, каски и чьи-то зубы. Летуны выталкивают перегруз. Мат заглушает гул двигателей. Прибегает мой зам. Айдар, докладывает: «один борт наш, командир, удержим!». Забегаю последний раз в свой кубрик - два с половиной года это был дом родной! Обливаю бензином и со слезой поджигаю. Оружие, личный состав батальона на месте. Взлёт, командир! Прощай, Бахарак!
Когда вертушка набирала высоту над крепостью, было отлично видно, как пылает мой угловой кубрик, а фигуры афганских «братьев по оружию» в свете огня уже тащили кровати и другое добро мимо Аллеи славы в сторону кишлака.
Полк встретил нас, как «героев». Оказывается, все эти годы у нас по штату был ещё и взвод ПВО. Зачем он, где жил, как кормился и, вообще, кто эти люди? Я никогда о них не слышал. В полковых списках есть - в строю батальона нет! Какой-то полковой штабист тычет мне в лицо списки, орёт, что я их бросил - «гад последний! лети один забирай!». Стою, просто молчу, рассматриваю его правое ухо... устал..., пристрелить хочется. Но это значит не улететь через пару дней домой. Нет! Домой, ДОМОЙ!
Любая война — это кровь, песок, говно и сахар, и тебя только по началу будет воротить от этого винегрета, а потом привыкнешь. Делай, что должно и будь, что будет! Приказы не обсуждают. Сменяются политики, страны разваливаются, меняется мироустройство, а ты навсегда останешься один на один со своей совестью и с тем, что пережил. Береги честь смолоду!
| Интервью и лит. обработка: | С. Зверев |