Луконин Кирилл Анатольевич

- Родился я в 1977-м году в городе Волжский Волгоградской области. На момент отправки в командировку в Сирийскую Арабскую республику я проходил службу на Кавказе, подписав трехгодовой контракт в артиллерийской бригаде, дислоцированной в Ингушетии. Служба по контракту стала для меня вынужденной мерой, поскольку я всю жизнь проработал в полиции, а затем продолжил служить в Госнаркоконтроле. В результате это ведомство почило и, умирая, начало вычищать своих сотрудников еще за год до своей смерти. Сокращения происходили чуть ли не по назначению, начальник попросту получал указания: “Этого, этого и этого - сократить”. Разумеется, он пытался каждого своего сотрудника отстоять: “Да этот сотрудник очень хороший специалист, давайте сократим кого-нибудь другого”, но получал решительный отказ: “Нет, список менять нельзя!” Получалось, что тот, кто работает хорошо, подлежал сокращению, а тот, кто не работал, продолжал нести службу. Мой начальник бегал по кабинетам, пытаясь отстоять мою кандидатуру, но безуспешно. Через год те, кто не попал под сокращение, были переведены служить в систему МВД России, а я, в числе многих других, в звании капитана и имея на иждивении трех детей, был попросту вышвырнут на улицу. До пенсии мне на тот момент оставалось всего два года, к тому же, из-за сокращения, ушло коту под хвост два года специального стажа. В ФСКН был дополнительный стаж, который шел оперативному сотруднику за разработку организованных преступных групп: участвуешь в разработке - тебе стаж идет, перестал разрабатывать - начисление этого стажа останавливалось. Снова начинаешь разрабатывать - тебя по-новому приказом в кадры отдают и стаж продолжает начисляться. И вот такого дополнительного стажа у меня за все время работы набежало один год и восемь месяцев. Сейчас он учитывается только тем, кто ушел в МВД именно переводом, а не по сокращению или через увольнение. Ну, а Минобороны, соответственно, сказало, что этот стаж к ним никакого отношения не имеет.

Решив не потерять отработанную выслугу для получения пенсии, я пришел в военкомат с просьбой взять меня на службу по контракту. Они посмотрели представленные мной документы и поинтересовались, где бы я хотел служить. Мне было это абсолютно неважно, лишь бы до пенсии добить эти два оставшиеся года. В военкомате мне предложили самому выбрать часть из имеющихся вакансий, и я согласился. Представитель военкомата мне говорит: “Ты же в полиции работал, да? У нас много ребят из Волжского, которые раньше работали в полиции, ушло служить в Ингушетию. Хочешь, я тебя свяжу с кадровиком? Он тоже из Волжского, кстати”. Как потом оказалось, мы с этим кадровиком друг друга раньше знали, и он предложил: “Приходи к нам”. - “А кто у вас из наших?” - “Да тот-то, тот-то и тот-то”. Оказалось, я их всех тоже знал, поэтому не раздумывая согласился на службу в этой артиллерийской бригаде. Всего там служило десять человек из тех ребят, с кем мне ранее пришлось служить вместе и в Госнаркоконтроле и еще раньше во вневедомственной охране. Чтобы не жить в казарме, мы, по-землячески, ввосьмером поселились в однокомнатной квартире одного из офицеров. Он был один, часто уезжал в командировки по всей России и поэтому нам сказал: “Да живите у меня, пацаны”.

Поскольку мое специальное звание “капитан” в системе Минобороны не учитывается, то на службу я пришел в звании “рядовой”, затем мне присвоили младшего сержанта, а через год, после окончания курсов повышения квалификации, я стал сержантом. С самого первого дня в армии мы проходили постоянное обучение своей воинской специальности - это было главной задачей службы. Поэтому у нас очень часто проводились тревоги, сборы, учебные выезды. Командир части засекал время, за которое вся часть поднималась по тревоге, собиралась и выезжала за пределы военного городка. После этого обязательно было построение, на котором проверялось содержимое вещмешков для того, чтобы посмотреть, насколько мы были готовы к внезапному выезду. Поскольку наша бригада постоянно принимала, и до сих пор принимает, участие в контртеррористической операции на Кавказе, она является частью полной боевой готовности.

- Какую должность Вы занимали в штате бригады?

- Командир отделения, топогеодезист. На вооружении у нас были 152-мм гаубицы 2А65 - буксируемый вариант самоходной гаубицы “Мста” - довольно-таки эффективное орудие для любой современной войны. Эта гаубица хороша в использовании там, где противник не даст в ответ много огня, хотя в нормативах для расчета орудия есть расчетное время как на приведение гаубицы к бою, так и на сворачивание и покидание позиции после открытия огня.

- Сколько времени Вы прослужили в части до своей командировки в Сирию?

- Меньше года. В часть я прибыл в октябре или ноябре 2015-го года, а в марте 2016-го уже отправился в командировку.

- Производился ли отбор личного состава для участия в этой командировки?

- В командировку отправлялось слаженное подразделение, поэтому какого-то специального набора - “желаешь, не желаешь” - не было. Нам всем просто объявили: “Вы едете в командировку”. Вакантные должности, конечно же, были и они заполнялись людьми из других подразделений, которые занимали те же самые должности, что и вакантные.

- За счет чего образовались вакантные должности?

- В бригаде не во всех подразделениях был полный комплект личного состава. Например, если на орудие полагалось шесть человек - командир, наводчик и четыре человека расчета, то в реальности это количество могло составлять зачастую всего три номера расчета. Номер расчета - рядовая должность, на нее можно было взять любого человека из любого подразделения, и он прекрасно мог с ней справиться. Поэтому наш гаубичный дивизион, который отправлялся в командировку, пополняли личным составом из другого дивизиона, который оставался в пункте постоянной дислокации, продолжая заниматься учебой и нести караульную службу.

- Сколько времени было выделено на подготовку к командировке и как все это происходило?

- Подготовка началась сразу с началом армейского учебного года в октябре-ноябре - у нас пошли сплошные занятия. В январе 2016-го меня на месяц направили на курсы повышения квалификации в Севастополь и по возвращении, в конце февраля, всем сообщили, что мы едем в командировку в Сирию. После этого учебной подготовки стало заметно меньше, большую часть времени занимали проверки готовности к командировке, все ли у нас есть, всего ли хватает. Чего не хватало, мы тут же получали со складов. На постоянных построениях все это проверялось: “Почему у тебя вместо трех трусов всего двое? Получить! Это твой “броник”?” - “Так точно! Закреплен за мной” - “Все пластины в нем на месте? Ну-ка, покажи каску”. И так раз по пять - семь почти каждый день в течении месяца. Строили нас и проверяли досконально: то в “брониках” и касках, то с вещмешками, то полностью с оружием, то смотрели, чтобы у нас все было пришито, ничего не оторвано. Несколько раз строились в полном снаряжении, что складывалось даже впечатление, что вот сейчас мы уже отправимся в путь. Вдоль рядов личного состава сначала проходили сержанты, проверяя, все ли в порядке, затем это делалось командирами подразделений и уже потом командованием бригады.

- Орудия перед отправкой получали новые или уезжали со своими?

- Части нашей бригады уже были в командировке в Сирии, и, после возвращения, свои орудия, тягачи и машины обеспечения они оставили там, передав их частям Восточного военного округа, прибывшим для замены из Читы. Через три месяца мы отправились менять уже читинцев. Во время первой командировки орудия нашей части и личный состав везли морем на больших десантных кораблях, а мы в этот раз просто летели самолетом.

- Получается, в Ингушетии вы уже получили информацию от тех, кто вернулся из первой командировки в Сирию?

- Многие из них поехали в Сирию вместе с нами во второй раз. Вакансии дополнили в основном теми, кто уже успел побывать в Сирии. Кто-то старался попасть еще раз в заграничную командировку, а кто-то сказал: “Я больше туда не поеду”. В нашем дивизионе были те, кому родители запретили ехать в Сирию. Они, не скрывая этого, командованию так и говорили: “Можно мне не ехать? Мне мама с папой запретили, сказали, что я у них единственный ребенок и попросили остаться в России. Я решения родителей слушаюсь и поэтому хотел бы отказаться от поездки”. Со стороны командования никаких препятствий такому решению не было: “Не хочешь - не езжай”. Даже внутри коллектива к подобному решению все относились вполне адекватно: “Это твой выбор”. Одному мусульманину запретили родители участвовать в командировке по религиозным принципам: “Там живут тоже мусульмане, а мусульманин не должен убивать мусульманина. Не надо, не езжай”. Но было среди нас много мусульман - и ингушей и чеченцев - которые поехали в командировку и показали себя в тех условиях отличными ребятами. Мы все знали, что едем не на войну, а на выполнение поставленной нам задачи.

- Много чеченцев было среди военнослужащих вашей бригады?

- Да, поскольку наша бригада располагалась в непосредственной близости от Чеченской республики. Вообще, ингушам и чеченцам устроиться на службу по контракту было гораздо труднее, чем нам. Среди них проводился другой отбор, более серьезный - их обязательно проверяли органы военной контрразведки, устанавливая их связи. Поэтому в подразделениях бригады чеченцев можно было по пальцам пересчитать: в нашем подразделении был чеченец и в соседнем человек пять.

- Солдаты-срочники в командировку отправлялись?

- Нет. В бригаде срочники, конечно, были, но поскольку наш гаубичный дивизион считался контрактным подразделением, то в нем несли службу исключительно контрактники.

- Особым отделом проводились дополнительные проверки перед отправкой дивизиона в Сирию?

- Я этого не знаю. Возможно и проводились, но это не афишировалось. Хотя знаю, что одному военнослужащему просто сказали: “Ты не поедешь” - “Почему?” - “Ну вот так. Потому что… Мы тебе не скажем, ты должен сам это знать”. И он остался служить в России.

- У командования батареи было право не отправлять в эту командировку по каким-то собственным решениям, например, регулярных нарушителей дисциплины?

- Конечно. Но у нас таковых не было, их, как правило, увольняли сразу после совершения дисциплинарного проступка. Поначалу у нас были такие, которые пришли на контракт и каждый день употребляли спиртные напитки. Три - четыре дня не появился на службе - такого сразу же убирают из части. Если он нарушает дисциплину и не хочет служить - зачем его держать? Уволили и все.

- Идеологическая и политическая подготовка личного состава перед отправкой проводилась?

- Нам провели один урок, рассказав в общих чертах о том, что можно и чего нельзя в восточной стране. Примерно так же, как это было показано в фильме “Девятая рота”. Полученной на этом уроке информации, конечно же, было мало и мы всю недостающую информацию получали от тех, кто уже побывал в Сирии. Их первая командировка слегка затянулась и длилась порядка пяти месяцев вместо положенных трех по причине того, что месяца полтора заняла только их транспортировка на БДК через Босфор. Вот они давали более развернутые ответы, чем человек, который просто по книжке хочет нам рассказать про арабский мир. И нам легче было спросить у товарища: “А как там?” - “Да, ерунда! Все решаемо! Не бери в голову!”

- Перед отправкой какие-нибудь прививки вам делали?

- Да, нам всем сделали комплекс прививок против тропических болезней и еще мы проходили медкомиссию на пригодность для выполнения боевых задач в условиях жаркого климата. Запись об этом ставилась врачами в книжке прививок, выданной каждому из командируемых.

- Дополнительно к контракту какие-то бумаги пришлось подписывать?

- Мы подписывали согласие на командировку и еще какие-то документы. Заполняли данные о том, кому первому сообщить в случае чего, кому вещи передать. Например, кто-то с женой был в ссоре и не жили вместе, хотя оставались расписанными, то обязательно указывал: “Жене ничего не давать, только родителям”. Оставляли адреса и телефоны, по которым нужно сообщить информацию и куда, при необходимости, выехать.

- Как началась отправка? С очередной тревоги?

- Нет. Нам об этом сообщили за день: “Завтра в пять утра выезжаем”. Все проснулись, оделись, собрались, построились. Подогнали машины, мы в них погрузились и нас повезли в аэропорт Моздока. Все личное оружие подразделения мы везли с собой: автоматы, штык-ножи, боекомплект, дополнительный боекомплект, гранаты. У нас по штату были гранатометчики, соответственно везли как гранатометы, так и заряды к ним. Все оружие и боекомплект перевозилось в опечатанных ящиках. Опечатывались они еще в части, в присутствии комиссии, поэтому на борт грузились без досмотра.

- Таможенные формальности пришлось проходить личному составу?

- Нам оформили и выдали российские служебные загранпаспорта. Пришел пограничник и всех запускал в самолет, сверяя с паспортами. Вещи не проверяли, был только паспортный контроль.

- Те, кто там уже побывал, что посоветовали взять с собой дополнительно?

- Чтобы были теплые вещи. Они были в октябре - ноябре и застали там холод. Мы же ехали в марте и, надеясь на теплую весну, не стали брать с собой бушлаты и ватные штаны. Бывалых послушали лишь единицы. Я не стал брать с собой теплые вещи и очень пожалел об этом. А кто-то не пожалел. Все зависело от того, куда попали нести службу. Моя должность такова, что я при орудиях не стою, а занимаюсь корректировкой огня. Поэтому мы находимся на “передке”, подальше от батареи, чтобы видеть цель и передать данные о ней на батарею. Соответственно, с батареей мы и трети всего времени не пробыли. Были с ней только тогда, когда не было задач - чтобы “не отсвечивать”, мы возвращались и жили рядом с батареей, потому что там была горячая пища, а не надоевший всем сухпай, который мы обычно ели целыми неделями.

- Каким самолетом летели в Сирию: транспортным или пассажирским?

- Транспортным Ил-76. Взлетели и часа через четыре приземлились на авиабазе Хмеймим.

- Какие первые впечатления были от пребывания на сирийской земле?

- Необычно было. Опять же, как в фильме “9 рота”: кто-то заходит, кто-то выходит, БТРы ездят, вертолеты летают. От стоящих неподалеку “Панцирей” с вращающимися антеннами возникало ощущение, что вот сейчас должна какая-то ракета прилететь. Идем вдоль взлетки, видим, неподалеку стоят наши самолеты, тридцатьчетвертые “СУшки”, именуемые “утятами”, а на асфальте разложена выкладка вертолета. Когда разбивается какое-нибудь авиасредство, собранные его обломки выкладываются, чтобы понять причину катастрофы. По сохранившейся в целости характерной сфере радара мне показалось, что это была выкладка из вертолета МИ-28Н “Ночной охотник”. Видимо, этот вертолет потерпел катастрофу или был сбит где-то на территории Сирии, а его обломки были доставлены на авиабазу и здесь выложены для выяснения причин. Может быть он упал по каким-то техническим причинам, я не знаю, но от вида обломков сразу стало понятно, что здесь совсем несладко, нужно опасаться и быть готовым ко всему.

Когда наши ребята были в Сирии в первый раз, этой базы вообще еще не было: все жили в больших палатках человек на шестьдесят, вместо туалета использовалась огромная канава, застеленная досками. Нам рассказывали, что, когда на эти доски взбиралось одновременно до пятидесяти человек, удержаться на них было весьма проблематично. После того, как канава заполнялась, ее засыпали и рыли подобную в другом месте, куда переносились все эти доски. В общем, тогда условия были довольно спартанскими. Когда приехали мы, все было совсем иначе. Вся территория базы была огорожена хорошим забором из пролетов, сделанных из труб и нержавеющей сетки-рабицы, по периметру которого натянуты “егоза” и сигнализация, установлены камеры видеонаблюдения. На улице под козырьком был оборудован спортгородок из баскетбольной и футбольной площадок, тренажеров. Все было оборудовано настолько качественно, что складывалось впечатление, что мы не на военной базе, а где-то во дворе московского элитного дома. Мы во всем своем снаряжении проходим мимо, а тут люди в шортах, майках и кроссовках играют в баскетбол и футбол, человек пятнадцать на тренажерах занимаются. Большинство палаток на территории базы тоже уже были не брезентовыми, а двухслойными модульными надувными. Все, кто жил на базе постоянно, размещались в модульных домах, рассчитанных на два - три человека: окно, дверь и пара-тройка одноярусных кроватей. На некоторые дома ставился сверху еще один подобный модуль, сбоку приделывалась лестница и все это становилось похоже на двухэтажный дом. Но подобных двухэтажных строений на базе было мало, в основном все строения были одноэтажными.

Нас завели в стандартную брезентовую армейскую палатку, у которой внутри уже не было привычных столбов, а был каркас. Палатка имела много окон, все их тут же пооткрывали. Внутри стояли двухъярусные кровати без матрасов, на которые мы заселились. Вместо матрасов каждому пришлось постелить свой коврик-”пенку”, поверх него положить “спальник”, а пакет с одеждой, положив под голову, использовать в качестве подушки.

Жили мы в таких условиях дня два, а на третий нас стали потихоньку оттуда увозить, потому что наши три батареи дивизиона, а это восемнадцать орудий, располагались в различных местах Сирии. Почти сразу забрали и увезли одну батарею, а мы остались ночевать. Что-то в снабжении пробуксовывало, поэтому в столовую нас не повели, вместо этого нам привезли кучу сухпаев, хоть объешься, и очень много воды в “полторашках”, с газом и без газа. Мы эту воду использовали даже для того, чтобы охлаждаться: разденешься, откроешь бутылку и льешь ее содержимое на себя словно из душа. Душ на базе, конечно, тоже имелся, но мы, когда только там появились, от командира получили распоряжение: “Не надо никуда ходить, потому что на базе действует строгий Устав. Передвигаться следует только строевым шагом - если пойдешь толпой и вразвалочку, то будешь пойман и наказан”. Каждый вечер всех тех, кто “закосячил”, в наказание отправляли заниматься целый час строевой подготовкой. Причем это не зависело от звания: маршировали и майоры, и капитаны, и рядовые. Причем, если какому-нибудь из генералов “залетел” полковник, то и полковник маршировал в обязательном порядке. Все это было следствием того, что на базе постоянно находилось очень много командования. Вот потому-то наш командир и хотел всячески избежать возможных “залетов” с первых же дней нашего нахождения на базе. Но, если разобраться, пойти там особо было и некуда - нельзя по базе взять и просто так прогуляться. Нет, конечно, если захотелось прогуляться - идите, только обязательно постройтесь в колонну по два и - раз-два, раз-два! Промаршируете по базе и возвращайтесь назад. Поэтому все предпочли эти дни провести лежа на кровати. Нам в палатку привезли огромный телевизор, подсоединили сеть, и мы смотрели российское телевидение канал “Вести 24”, попивая чай и отдыхая.

- Сколько Вас человек прибыло в Сирию?

- Порядка двухсот, может чуть меньше.

Луконин К.А. (слева) с сирийским пулеметчиком

- Распределение батарей по рабочим местам происходило без вашего участия?

- Все уже было распределено заранее. Каждый знал свою должность, свое место. Поэтому отправка осуществлялась быстро: первая батарея встала и уехала. Затем вторая так же встала и уехала. Третья, после того, как убыла наша вторая батарея, говорят, задержалась еще на день.

К месту своей службы, которое располагалось от базы Хмеймим километрах в двухстах, мы добирались часа три в сопровождении конвоя. По прибытии наши пушкари стали принимать орудия, а нас повезли дальше, где мы сменили людей на наблюдательном пункте, который располагался на высокой горе. Смена много времени не заняла, принимать особо было нечего: наша артиллерийская буссоль да остальные наблюдательные приборы. Мы просто проверили, чтобы все работало - и все. Еще предыдущая смена оставила нам трехосный КАМАЗ. Поскольку место, где мы находились, было самой высокой точкой, с которой открывался отличный обзор - порядка четырех тысяч метров над уровнем моря - рядом с нашим наблюдательным пунктом располагался и командный пункт. Обзор с этой точки был просто шикарным и это позволяло нам выполнять все поставленные задачи.

Местность, где мы несли службу, называлась Северная Латакия и по обилию зелени и насыщенностью фруктами и овощами, чем-то напоминала Краснодарский край. Горы, дороги-серпантины - словно ты не в Сирии, а где-то в районе Геленджика, а не на границе с Турцией. В апреле там поспела черешня и мы, проезжая на машине мимо садов, срывали с деревьев крупные и сладкие красные ягоды. У себя дома я в жизни ничего подобного не ел. Еще меня впечатлили апельсиновые сады площадью по двадцать гектар, дающие урожай два раза в год. В апреле на деревьях уже висели апельсины, но местные жители просили, чтобы мы их не рвали, поскольку они еще не созревшие. Да у нас в магазине они кислее, чем ваши не созревшие! Наши ребята, когда ездили за снарядами, где-то нарвали и привезли три больших мешка памело. Сирийцы, увидев эти плоды, тут же заголосили: “Грин! Грин!” Какой там “грин” - из них сок течет словно мед! Что же тогда с ними будет через месяц, когда они поспеют?

- В том месте, где вам предстояло нести службу, находились еще какие-нибудь части Вооруженных Сил России?

- Нет, в том месте не было никаких наших подразделений, кроме взвода спецназа, в задачу которого входила наша охрана. Они выставляли посты по периметру расположения позиций наших артиллеристов, а также блокпосты на дороге, перекрывая ее так, чтобы никто не мог проехать мимо нашего подразделения. Проехать рядом с нашим расположением можно было только по спецпропуску. Соседний сирийский поселок был уже освобожден и его жителям спецкомендатурой выдавались соответствующие пропуска, поэтому рядом с нашими позициями могли ездить только местные, имеющие на то разрешение. Там, где подразделение контактировало с “зеленкой”, спецназом осуществлялось патрулирование и выставлялись секреты.

На сирийском передовом посту

- Минирование границы с “зеленкой” было?

- Нет, минных полей не выставлялось, поскольку само гаубичное подразделение находилось в тылу, порядка десяти километров от передовой.

- Подразделений сирийской армии там тоже не было?

- Поскольку это была тыловая зона, то сирийские подразделения там постоянно передвигались по близлежащим дорогам: и танки, и машины - все ехали вперед к передовой, некоторые возвращались обратно. Но это все было в районе, где стояла батарея. У нас же на КП были все - и наше командование, и сирийское. Каждый день туда приезжал командующий группировкой. Вообще, в Сирии было очень много командующих. Например, командующий всей российской группировкой постоянно находился на базе Хмеймим. Но были еще и другие группировки, которые вели наступательные действия на определенных участках по всей территории Сирии и у каждой из них был, соответственно, свой командующий. Наша группировка, к которой мы относились в тот момент, была совместной и в нее входили как российские, так и сирийские войска, а также местные добровольцы. Командовал группировкой наш российский полковник, которому впоследствии было присвоено генеральское звание. Сирийские подразделения представляли из себя довольно пеструю картину - кто-то имел отличную экипировку, а кто-то выглядел как голодранец, и в строю стоял с автоматом, но босиком. Мы поинтересовались у сирийских офицеров, указывая на одного такого босоногого: “А где же его ботинки?”, на что нам ответили: “Ничего, он добудет себе обувь в бою”. Спустя некоторое время этого же сирийца мы видели уже обутым в ботинки, видимо, все же добыл себе их в бою.

Был один случай, правда уже в другом месте, когда мы уехали из Северной Латакии. Причиной этому, по всей видимости, была политика, поскольку из-за близости Турции группировка на том участке еще с осени не могли продвинуться вперед. Там неподалеку находился Идлиб, и мы в бинокли и в свою оптику наблюдали, как оттуда ехали колонны джипов. Место нашего наблюдательного пункта имело интересную особенность: слева была гора, справа низина километров пять-шесть, а за ней располагалась равнина, разбитая на лоскуты зеленых полей и пересекаемая блестящими на солнце нитями оросительных каналов. Говорили, что эти каналы были построены еще во времена Римской Империи и имели дно, выложенное камнями. Между полей пролегали дороги, по которым двигалась техника боевиков. Ночью смотришь - а там ползет огромная огненная змея из света фар. Мы, соответственно, видим точки, знаем их координаты и передаем данные об этой колонне. В результате туда пускают ракеты пара “Ураганов” нашей группировки. Мы, находясь на передке, всегда слышали, кому дают наши данные и наблюдали за целью, отмечая попадания.

На своем наблюдательном пункте мы поначалу просидели безвылазно целую неделю. Ночью там было настолько холодно, что приходилось надевать на себя все, что было. Я, например, надевал трое носок, нательное белье, поверх него камуфляж и костюм “Горку”, шапку, шарф. И все равно мне было холодно. Мы нашли где-то сложенные сирийские верблюжьи одеяла, взяли себе по одному, и сделали из них пончо, прорезав посередине разрез. Каждую ночь мы сидели в этих пончо, пытаясь согреться. Потом мы поехали в ближайший разрушенный сирийский город Сальма. Приехали туда и спросили в местной комендатуре, можно ли взять себе какую-нибудь мебель. Нам сказали: “Берите, но только там, где нет людей. И будьте аккуратней, не попадитесь в какую-нибудь из оставленных мин-ловушек”. Мы зашли в один из домов, где набрали мебели, пару диванов и кожаных кресел, которые привезли себе на наблюдательный пункт. Еще до нас он был оборудован из блок-кирпичей и имел узкие прорези для наблюдения. Это было не лишним, несмотря на то, что огневого контакта как такового у нас не было. Наблюдательный пункт находился на горе и к нам иногда прилетали мины мелкого калибра, по три - пять штук в день, разрываясь метрах в пятидесяти или ста от нас. Видимо, корректировать огонь минометов им было некому, поэтому мины пускали наугад и все они нам не причиняли никакого вреда. Однако беспокойство и напряжение от этих обстрелов было постоянным.

На улицах освобожденной Сальмы

- Где размещались артиллеристы вашего дивизиона?

- Они поначалу для размещения поставили одну большую палатку, но им сказали, что эта палатка может стать для них ловушкой. Поэтому все время они жили в машинах. За каждым из орудий был закреплен в качестве тягача свой четырехосный КАМАЗ, у которого, кроме кабины и кузова, имелась бронекапсула, в которой могли размещаться до четырех человек. Те, кому не хватило места в бронекапсуле, ночевали в грузовой части машины. Место, где расположились расчеты, находилось в низине, горы они видели лишь вдалеке, поэтому у них всегда было тепло, даже ночью. Соответственно, у них в долине был рай, ну а у нас на горе - ад. От холода я практически сразу простыл и вдобавок мы не имели возможности помыться. Днем, конечно, выходило солнце, но оно не давало того тепла, которого хотелось бы. Иногда на гору заходила какая-то туча и приходилось сидеть в сплошном сыром тумане. На этом наблюдательном пункте мы находились до мая, и все это время я каждую ночь сильно мерз. После первой недели безвылазного пребывания на горе вся наша одежда стала грязной и вонючей, и я подумал, что от такой антисанитарии у нас заведутся вши. На наше счастье мы неподалеку обнаружили баню, сделанную сирийскими военнослужащими. На горе, в комнате одного из строений, сложенного из старых обожженных блоков, была оборудована печь и стоял чан с водой. В чан воду можно было набрать из шланга, подключенного к колонке. Мы налили полный чан воды, подогрели ее и по очереди не только помылись, но и постирали то, что смогли в тех условиях, например, нательное белье. Мы стали регулярно мыться в этой бане, поскольку кроме гигиены это была возможность немного погреться.

- Много ли находилось народу на командном пункте?

- До пятидесяти человек. Иногда доходило и до восьмидесяти. Например, приезжает наш командующий, а с ним прибывает его охрана - человек пятнадцать. Плюс при нем всегда был авиакорректировщик на тот случай, если нужно авиацию запросить. В группировке были должности начальника разведки, начальника тыла и обеспечения. Соответственно, они тоже всегда выезжали вместе с командующим. Сам командующий жил не на горе, рядом с КП, а каждый раз спускался в долину, где для него в поселке был оборудован дом. Поселок этот был совсем не тот, в котором стояла наша батарея, а другой.

После нашего недельного пребывания на наблюдательном пункте было принято решение сделать службу в виде сменного наряда. При батарее имелся взвод управления, в котором были примерно такие же должности. То есть бойцы этого взвода могли и за дальномер встать и артиллерийскую буссоль знали. Поэтому поначалу решили меняться на наблюдательном пункте каждую неделю. Пока они сидели там, на горе, целую неделю, мы внизу просто ничего не делали. Нет, делать дела, конечно, все-таки приходилось. Например, если нужно было батарею переместить в другое место, я выходил, настраивал буссоль и давал координаты, угол места, чтобы сориентировать орудия.

- Батарея не находилась постоянно на одном месте?

- Нет, ее перемещали. И когда мой сменщик находился наверху, то я внизу выполнял его обязанности. За эту неделю мы успели отдохнуть, постираться и привести себя в порядок. Рядом с расположением батареи стоял сирийский дом, кирпичный, капитальный. Изнутри в нем были лишь оштукатуренные стены и бетонный пол, не было ни окон, ни дверей. Окна мы завесили одеялами, дверные проемы старыми плащ-палатками, на полы положили деревянные поддоны, либо ящики из-под снарядов, которые застелили “пенками” или спальниками. И все спали в такой импровизированной казарме. Второй этаж этого дома, вернее, его жилую крышу, мы использовали в качестве душа. Туда выходила труба, которая позволяла мыться - мы подключали к ней шланг и поливали из него друг друга. По имеющимся стокам вся эта вода стекала в ближайшую канаву. Спустя некоторое время на первом этаже мы сколотили из ящиков умывальник: подходишь к нему, перед тобой десять кранов, вода течет, все могут одновременно умываться и чистить зубы. В общем, там, в Северной Латакии были очень хорошие условия для проживания. Рядом находилось чесночное поле: после освобождения этой территории первые сирийцы, которые там появились, посадили чеснок и чесночным перьям конца и края не было видно. А метрах в двухстах находилась наша кухня, на которой пара выделенных для этого человек готовили для всех горячие завтрак, обед и ужин. Специально поваров нам не выделяли, все повара были из тех, кто находился при орудиях. Как только подходило время завтрака, они били в железку, и все, услышав этот звук, шли на кухню. Там каждый получал пластиковую одноразовую тарелку с горой макарон с тушенкой и такую же ложку или вилку. К макаронам полагалась открытая банка с солеными помидорами, огурцами или патиссонами, либо с консервированными кукурузой, горошком или фасолью. Чая было - пей сколько хочешь, хлеба тоже немеряно. За хлебом наши ездили в Хмеймим, где его выпекали в армейской пекарне. Хлеб не был единственным грузом, привозимым с авиабазы, раз в три дня приходилось ездить то за продовольствием, то снаряды закончатся.

- На авиабазу Хмеймим ездили колонной с сопровождением?

- Это уже считалось тыловой территорией, поэтому для доставки всего необходимого обходились одной машиной, без охранения. Достаточно было двух человек с личным оружием - и все.

- Чем еще можно было занять себя на целую неделю?

- Мы обустроили спортгородок, сложили ящики, сверху на них лом закрепили - вот тебе и турник. Несколько ящиков поставили параллельно друг другу, на них два лома - это брусья. Пока находились наверху, приходилось гулять по окрестностям. И там с краю горы был пристроен дом, словно висящий в воздухе. Из его окон можно выпасть и разбиться, пролетев этажа три. Вход же в этот дом осуществлялся прямо с горы и сразу на второй этаж. Внутри дома можно было спуститься на первый этаж, но нам посоветовали не делать этого, потому что не все еще было проверено. Мы решили за неделю аккуратно проверить первый этаж, оказалось все чисто. Кроме того, там тоже обнаружился спортзал, в котором даже была самодельная штанга, сделанная из небольших ящиков, надетых на лом и залитых бетоном и несколько гантелей, изготовленные подобным способом.

Пробыли мы на наблюдательном пункте по одной неделе, а затем решили нас менять ежедневно. С суточным графиком служба неслась просто отлично. Заступая на сутки, мы работали без сна. Даже если ночью работы не было, то просто сидели, разговаривали. Если кто-то очень сильно устал, тот мог откинуться и немного покемарить. На наблюдательном посту нас было всегда около пяти человек. Каждое утро нас привозили туда машиной, и мы несли службу до следующего утра. Пешком идти к наблюдательному посту не имело смысла: горы, подъемы-спуски, серпантин. Визуально вроде бы и недалеко, километров десять, а в реальности идти пришлось бы очень долго и тяжело. Даже ехать нам приходилось минут сорок. Мы проезжали через сирийские поселки, мимо сирийских укрепрайонов, мимо магазинов. Едешь, смотришь: еще вчера этот магазин не работал, а сегодня он уже открыт и вокруг него идет торговля, люди ходят, шаурму едят. Мирная жизнь налаживалась очень быстро. У нас уже стали появляться мысли: “Сейчас нам денежки дадут, и мы обязательно заглянем в магазин, тоже шаурму поедим”.

- Деньги вам платили в местной валюте?

- Нам насчитывали по двадцать долларов в сутки, чисто на житье-бытье, чтобы бы на месте могли купить себе самое необходимое – от носок до зубной щетки. По прошествии месяца со дня нашего прибытия в Сирию, к нам приехал какой-то казначей с сундуком: “Подходи по одному!”, сунул ведомость на подпись, а сам стал отсчитывать доллары: “Тридцать дней - вот тебе шестьсот долларов. А это твой оклад, он тебе полагается в рублях”. Часть денежного содержания выдавалась в рублях, потому что на базе Хмеймим в магазинах принимались только рубли. Все остальные надбавки не выдавались, а перечислялись на карточку.

- Кроме магазинов базы Хмеймим была возможность еще где-то потратить рубли?

- Рубли можно было тратить, поскольку их, вместе с баксами, с удовольствием брали все и везде. Вдобавок, и рубли и доллары можно было поменять на местные сирийские лиры, с которыми было обращаться комфортнее: приходишь в магазин, спрашиваешь стоимость у продавца, он говорит: “Сто”. В магазинах все цены выставлялись в лирах, ты берешь, отдаешь ему сто лир и все. А если у тебя нет лир, то ты начинаешь мысленно конвертировать исходя из того, что у тебя при себе - баксы или рубли. Сначала рубли переводишь в доллары по курсу, а затем полученную сумму начинаешь переводить в лиры. Одно время курс рубля вырос и было выгоднее менять рубли сразу на лиры. Например, тысячу рублей я поменял на десять тысяч лир, а если в эту цепочку включить доллары, то в результате конвертации мне досталось бы всего восемь тысяч лир.

В сирийских магазинах можно было купить многое, мы там даже как-то увидели в продаже “Балтику семерку”, а из крепкого алкоголя продавалась ракия сирийского производства. Правда, я ее ни разу так и не попробовал, так как не видел смысла в выпивке по причине того, что всегда нужно быть собранным. К тому же позволить себе “расслабиться” при таком количестве начальства, было бы весьма опрометчивым шагом. Но были и такие, кто не могу устоять. Но даже в этом случае человек, покупая бутылку пива чисто поблаженствовать, отходил в сторону и выпивал ее не привлекая внимания. Под конец своей командировки я тоже выпил пива, но не более двух бутылок в месяц, исключительно только ради блаженства. Пиво пил как местное, так и импортное, ливанского производства. Мы меняли место дислокации, долго до него добирались, и по приезду заглянули в местный магазин с желанием чего-нибудь купить. Еды нам не хотелось, ее у нас было полно, поэтому сделал выбор в пользу двух бутылок пива - одну выпил сам, а второй угостил товарища. Через неделю он меня так же угостил. Вот и все.

- Когда заступали нести службу на наблюдательном посту, что вы брали с собой?

- Только еду, сухпайки. У старшины на батарее, где на кухне готовилась горячая пища, была машина, в которой хранились продукты питания, консервы, коробки с сухим пайком и тушенка. Тушенки было неимоверное количество, наверное, не меньше тысячи банок! Причем это была отличная говяжья тушенка, которую в открытой продаже просто не встретить. Старшина нам эти консервы выдавал, чуть ли не навязывая: “Давайте, чтобы вы у меня по сто раз не получали, возьмите сразу ящик тушенки, ящик горошка, ящик кукурузы и ящик фасоли. Вот, возьмите еще ящик печенья, вкусного, краснодарского. Так, а сколько вам сухпаев нужно? Возьмите сразу на неделю. Сколько вас? Пятеро? Так, значит, пять на семь… Вот вам сорок сухпаев. Забирайте!” Вечером мы звонили на НП, спрашивали: “Что там с едой?” - “Да есть, еще на три дня”. Мы загружали все полученное в КАМАЗ и везли наверх. А когда перешли на ежедневное дежурство, то еды стали брать с собой лишь на сутки. Иногда с батареи нам звонили и спрашивали: “Вам привезти горячей еды?” Конечно же, мы от этого никогда не отказывались. “Тогда мы сейчас к вам машину пошлем”, - и через некоторое время нам в бачках доставляли горячую пищу. Правда подобные доставки были редкими, поскольку горячую пищу нам привозили лишь тогда, когда машина шла на гору по какой-нибудь иной надобности. Нас обязательно предупреждали: “Вы только сразу все съешьте, чтобы пустые бачки передать вниз с этой же машиной. Она там час пробудет”. Без проблем. Вместе с едой нам привозили уже нарезанный хлеб в пакете, одноразовую посуду, поэтому за час мы успевали пообедать.

- Вы вели постоянное наблюдение или могли отвлечься, скажем, на прием пищи?

- Даже если мы садились обедать, кто-то из нас обязательно продолжал вести наблюдение. Но иногда, когда не было боевых действий, когда не было работы, можно было сесть пообедать всем вместе. Вот кому нельзя было отлучаться со своего места, так это радиотелефонисту, который постоянно сидел на связи. Наш пункт был по большей части наблюдательным, но посередине горы стоял дом, в котором находился командный пункт. Этот дом был словно врыт в гору и имел различные пристройки. А внутри него находился зал совещаний командующего с хорошими столами и стульями, телевизоры, на которые выводилось видеоизображение с беспилотников.

- Начальство с этого КП к вам заглядывало?

- Постоянно. По пять, по десять раз за день, потому что расстояние между нами составляло всего пятьдесят метров. Придет, например, командующий и интересуется: “Ну что тут у вас? Чем занимаетесь?” - “Да сидим…” - “Чего сидите? Там наступление пошло!” - “А нам никто ничего не сказал” - “Да я вам сейчас говорю! Давайте, расчехляйтесь! Батарею в готовность!” Тут же сразу созваниваемся с батареей: “Батарея, готовность к открытию огня!” Там все уже, как правило, готовы. Мы тоже разворачиваем свою оптику: “Куда смотреть?” - “Да вон туда!” У нас развернута карта, на которой отмечены пристрелочные точки, все координаты посчитаны, буссолью и дальномером “отстреляли” дальность, угол места. Поэтому, если огонь велся по зданию бывшей школы в поселке, где появлялись боевики, то нам достаточно было сообщить на батарею: “Точка 11-Г”. На батарее все расчеты по этим точкам уже имелись и офицер батареи, получив наше сообщение, уже сразу давал команду расчету: “Орудие, прицел такой-то, дальность такая-то!” Смотрим, полетел первый, пристрелочный. В цель! Мы подтверждаем попадание и затем следует команда: “Батарея, огонь!” и цель накрывают огнем.

Однажды утром, с рассветом, смотрю в свой прибор и вижу, как что-то бликует. Позвал офицера: “Что там может бликовать?”, тот пожал плечами: “Я сам не понимаю. Может зеркало поставили и “зайчика” нам пускают?” Я дальномером измерил расстояние - двенадцать километров. Продолжаю наблюдать и вижу, как из развалин выходят люди и начинают перетаскивать какие-то минометы или гранатометы. Оказалось, там стоял пикап и его лобовое стекло, отражая солнце, пускало блики в нашу сторону. Доложил командиру. Тот говорит: “Наших там точно нет”. В общем, дали команду: “Батарея, огонь!” и накрыли всех тех, кто там ходил. А у этого разбитого пикапа лобовое стекло уцелело и еще долгое время, недели две, пускало нам блики, пока наш командир не предложил: “Давайте это стекло разобьем, сил уже нет “зайчики” ловить!” Пришлось потратить еще один снаряд, чтобы добить пикап.

На первом участке, где нам пришлось работать, силы сирийской армии вперед не продвигались и огонь приходилось вести огонь только по поселку и иногда правее, в сторону Идлиба, откуда боевикам приходило подкрепление. Соответственно, за весь месяц - полтора, что мы там пробыли, огонь велся без изменения позиций - сирийцы наступали, ночью захватывали поселок, потом отступали, в него заходили боевики. В поселке закрепить нельзя, нам ближе подойти нельзя, вперед идти нецелесообразно - там, впереди, уже граница с Турцией. Мы ночью со своей горы видели хорошо освещенные турецкие города, яркое зарево их огней. Куда там наступать? А боевики по-видимому, отступали на территорию Турции, там их меняли, раненых лечили, и затем они снова уходили в Сирию чтобы через пару дней снова захватить этот поселок. Сирийская армия с ними билась отважно: там и штыковые атаки были, и рукопашные. Мы в свои приборы смотрели на все это, сопереживая сирийцам: “Вон, смотри, гранату кинул! Молодец, в окно попал! А это наш бежит! А теперь за ним все побежали…”.

- Как на таком расстоянии определяли, где “наш”, а где нет?

- Там все равно различить было невозможно, видны были лишь крохотные человеческие фигурки. Поэтому, если с нашей стороны бежал в атаку, значит “наш”. Вообще сирийская армия была одета более-менее единообразно: у солдат был камуфляж коричневого цвета или одежда с преобладанием коричневого цвета, и черные “разгрузки”.

- А какую форму в Сирии носили Вы?

- Нам выдали поначалу “пустынку”, берцы соответствующей расцветки, а потом сказали: “Носите, что хотите”. На базе Хмеймим положено было, чтобы все подразделение было одето единообразно: либо в зеленом “пикселе”, либо в “пустынке”. Нельзя было надеть то, что хочется именно тебе. В Сирию мы ехали в “пикселе”, а “пустынку” убрали, берегли. Ребята, которые здесь уже побывали, сказали нам, что лучше иметь как можно больше комплектов одежды, потому что от частых приседаний, от пота, от частой стирки форма быстро приходила в негодность, например, часто рвалась в районах коленей. Поэтому костюм-”горку” нужно было однозначно иметь, и мы перед поездкой приобретали ее за собственные средства. Еще я купил легкий камуфлированный маскхалат, в котором комфортно было в условиях жары. А уже на передовой можно было носить все, что угодно. Однажды на наблюдательный пункт прибыл командующий и “наехал” на нашего офицера: “Ты почему кокарду не снял с кепки?” - “А зачем?” - “Ты на меня посмотри. Видишь, по моему виду не различить ни звания, ни должности. И я не бритый. Вот и вы такими же должны быть, похожими на сирийцев”. На следующий день мы спустились с горы на батарею с радостной вестью: “Генерал приказал никому не бриться”. Все этому очень обрадовались, а то уже порой доходило до того, что от безделья командиры на утреннем осмотре проверяли у личного состава кантики на прическе. Командиры с батареи нам не поверили, но их убедил наш командир взвода, сказав: “Реально, мне генерал даже за кокарду на кепке замечание сделал. Так что снимайте со своей формы кокарды и звезды, а то и вас начальство порвет. И бриться командующий тоже всем запретил”. Командиры попытались возразить: “Но это же разложение личного состава”, однако противиться приказу командующего не рискнули. Тем более, что генерал обещал приехать и проверить, как выполняется его распоряжение.

Если вверху мы мерзли от холода, то внизу было довольно-таки жарко, поэтому на батарее все ходили в уставных шортах пустынной расцветки, шлепанцах и с голым торсом. кепки на головах были развернуты козырьками назад. Оружие лежит рядышком, пока они из орудий стреляют. К ним “ответка” практически никогда не прилетала, ну может раз в неделю что-то прилетит, и то самый ближайший разрыв был от них метрах в пятистах.

После нескольких часов, проведенных на свежем воздухе

- Какой боекомплект вы всегда имели при себе?

- Сначала всем выдали по два магазина к автомату, сказав: “А больше вам и не нужно”. Но это было до поры до времени. Когда мы переместились в другое место, в пустыню, и находились непосредственно на самом “передке”, такой маленький боекомплект чуть не стоил нам жизни. На передовой, где нам пришлось жить, находились части только сирийской армии и нам приходилось давать целеуказания для поддержки их действий. Часов на восемь утра намечалось наступление, и сирийцы должны были собираться под прикрытием пригорка, высотой метров восемь, имеющего с двух сторон плавные спуски. Сверху пригорка находилось небольшое плато, на которое мы поднялись со своими приборами, оставив свою машину внизу. Наши орудия находились в тылу, километрах в восьми от передовой. У сирийцев на плато были установлены палатки, бульдозером был нагребен высокий бруствер, укрепленный привезенными камнями. Сирийские позиции были укреплены минометами, с правого фланга стояли их танки. Несмотря на такой, довольно-таки крепкий укрепрайон, сирийским военнослужащим мы особо не доверяли и в ночь заступали на смену по три часа, справедливо полагая, что лучше самого себя тебя не защитит никто. Если сирийцы уснут, то их вырежут, а заодно и нас. Поэтому, отработав весь день, мы делились на смены и часов с девяти вечера заступали на дежурство. Иногда дежурили не по три, а по два часа - все зависело от количества личного состава. У нас то заболеет кто-нибудь, спину себе надорвав, и его в госпиталь отправят, то по численности людей не хватает. Мы были “кочующим подразделением” и следовали в наступающих порядках сирийских частей. Утром мы в нужное место приезжали на машине, выставлялись с аппаратурой, поработали два - три часа, собирались и уезжали, потому что нас засекали и начинали обстреливать. Работаешь, а тут вдруг взрыв справа от тебя, затем слева или сзади. Понимаешь: “Все. Вилка. Надо сваливать”. По-быстрому собирались и уезжали с этого места. Только отъехали, как на том месте, где мы находились, разрыв.

Еще в нам помощь был придан российский расчет БПЛА, аппарат которых делал облет местности и давал дополнительные цели. Но машина, с которой запускался беспилотник, стояла на батарее, соответственно, там сидел наш офицер с батареи и напрямую получал необходимую информацию. Иногда расчет БПЛА выезжал на передовую вместе с нами, но им оттуда порой неудобно было осуществлять запуски. Когда мы выезжали двумя машинами, вместе с расчетом БПЛА, то вся информация с беспилотника шла уже нам, а мы, соответственно, передавали ее на батарею.

- Какая модель беспилотника там использовалась?

- Я, честно говоря, не знаю. Размах крыльев у этого аппарата был метра три с половиной. Запускался он по направляющей рельсе с размещенной на земле установки при помощи резинки.

- Когда стояли в сирийском укрепрайоне, с сирийскими военнослужащими контакт наладили?

- Для налаживания контакта личного состава батареи с местной администрацией, на батарею прислали сирийского офицера, который учился в России и знал русский язык. Он поставил себе отдельную палатку и жил там. Разумеется, им сразу была налажена коммерческая деятельность: стал продавать симки, менять деньги, мог купить телефон. Вообще, заявил, что сделает все, что нам надо. Даже сказал: “Кому нужна женщина, я вам ее на мопеде привезу”. Мы от такого предложения отказались, потому что, во-первых, нам там не до женщин было, а во-вторых по-русски уточнил: “Женщины очень страшные”.

- Как осуществлялась связь с домом?

- Я взял с собой в Сирию простой кнопочный телефон. Сим-карта в нем была у меня своя, которую пришлось вынуть и вместо нее вставить местную симку, которую мы купили одну на троих и потом просто вместе клали на счет деньги. Сим-карта стоила там довольно дорого, порядка двадцати - тридцати долларов. Стоимость звонка не могу назвать дорогой - десять минут общения с родными примерно обходились рублей четыреста. В условиях нехватки общения это были совсем не деньги. К тому же за это время можно было успеть обговорить много вопросов.

- Часто звонили домой?

- Раз в неделю. Чаще не было смысла, поскольку рассказывать особо было не о чем. О своей работе я старался не рассказывать, обходясь общей информацией, например, о своем питании. Даже если что-то было плохо, я тоже не говорил об этом, ни к чему им было знать. Чаще просто просил: “Расскажите, как у вас дела? Как вы поживаете?” Несмотря на то, что нам рекомендовали брать с собой только кнопочные телефоны, некоторые уже в Сирии купили себе смартфоны, которые там стоили даже чуть дешевле чем в России. Если был доступ к интернету, то удавалось даже поговорить по видеосвязи. Я у товарища брал смартфон, с него делал видеозвонок и на этот же телефон жена мне сбрасывала фотографии. Возвращаемся с дежурства, а он мне говорит: “Кирилл, посмотри, какой-то номер прислал мне фотографии детей. Я у всех поспрашивал - никто не признает. Это не твои случайно?” Я посмотрел: “Да, мои”. Посмотрел фотографии и сразу же, на всякий случай, стер их из памяти смартфона.

Когда мы переехали на новое место в пустыню, там должно было состояться наступление сирийских войск. Моя смена в тот день была с четырех до восьми утра и мне в половину восьмого нужно было будить своих товарищей. Я разбудил всех в положенное время, чтобы они успели подготовиться к началу наступления и предшествующей ему артподготовке. Цели мы, как обычно, подготовили заранее, передав их на батарею. Территория там была пустынной, соответственно все расположенные здания и водонапорная башня, которых там было во множестве, служили прекрасными ориентирами. Мы знали, что на этой башне находились вражеские корректировщики, следовательно, ее необходимо было завалить самой первой. Еще со своего места нам хорошо были видны перемещения машин вдоль линии горизонта и если мы видели, что какая-то из них остановилась, то сразу брали ее в наблюдение. Видим - проехал танк и спустился в какую-то низину, скрывшись от нашего зрения. Понимаем, что он скорее всего заехал в капонир, и тоже эту точку для себя ставим на заметку.

Неожиданно до начала наступления начался активный обстрел наших позиций. Причем стало прилетать нам очень активно. Разумеется, все напряглись и заняли боевые посты. Огонь по нам велся как минометный, так и артиллерийский. Поскольку готовилось наступление, к нам на позиции приехал командующий нашей местной группировкой. Там же находился еще один командующий, генерал Лапин, который координировал действия трех российских группировок, участвующих в запланированном наступлении. Соответственно, наша батарея поступила в оперативное подчинение именно ему. Поняв, что после артподготовки боевики пойдут в наступление, он приказал подвести дополнительные силы, которые находились на базе километрах в сорока. В результате наши БТРы выдвинулись из места расположения, в небо поднялись вертолеты с ближайшего аэродрома и в боевой готовности находилась авиация.

Во время артподготовки на нас пошли в наступление танки и пехота боевиков, а также их бронированные внедорожники. Кроме мин и снарядов стало прилетать и от стрелкового вооружения, да так, что голову не поднимешь. На верхушке бруствера, за которым мы спрятались, беспрерывно заплясали фонтанчики от попаданий. Несмотря на такой интенсивный обстрел, мне очень хотелось посмотреть, кто же там наступает. Но один из четырех спецназовцев, прибывших вместе с командующим, мне сказал: “Не вылазь. Там большое наступление, боевики уже в километре от нас. Очень превосходящие силы на нас наступают”. Спецназовцы, поскольку были более подготовленными для ведения боя, разошлись по флангам и подсказывали нам, как нужно поступать. Корректировать огонь артиллерии в тех условиях было просто нереально - оптику разобьют, а тебя убьют. На батарее имелись координаты нашего командного пункта, соответственно, огонь можно корректировать лишь по координатам “дальше полтора”. С батареи нам на это отвечали: “Это очень опасный огонь, вас может накрыть!”, а наш офицер кричал в рацию: “Я тебе сказал, огонь!” Разлет осколков составляет около пятисот метров, соответственно, еще и сам снаряд мог отклониться от корректировки и лечь гораздо ближе и нас всех накрыть. Но наш офицер продолжал кричать в эфир: “Мне пофигу! Стреляй, иначе нас всех здесь убьют!” Так получилось, что в Сирию командиром взвода корректировки, в качестве приданной силы, поехал офицер, который у нас в части командовал другой батареей. Именно он, матерясь в эфире, требовал от наших артиллеристов огня: “Я говорю вам - работайте! А то уже поздно будет нас накрывать”.

На нашем правом фланге, метрах в семистах, стояли сирийские танки. С началом обстрела сирийские танкисты, не ведя ответного огня, попросту убежали, побросав свои машины. Боевики уже почти захватили эти танки. Один танк стоял перед бруствером, за которым уже залегли враги и мы, ведя огонь из автоматов, не давали им возможности вскарабкаться на бруствер и залезть в танк, чтобы, развернув орудие, выстрелить в нас. Остальные шесть сирийский танков-”шестьдесятчетверок” артиллерия пыталась накрыть огнем, иначе боевики могли их тоже захватить и тогда наше положение окажется совсем плачевным. Я лежал, прижавшись спиной к брустверу, а рядом, метрах в семи от меня, один из сирийцев решил подняться и выглянуть из-за укрытия. Только он приподнялся, как прилетевшая пуля попала ему в голову, и он упал. Некоторые пули прилетали уже и за бруствер - то и дело видно было, как падали убитыми или ранеными сирийцы. И если от пуль нас защищала мертвая зона за бруствером, то перелетевшая мина своими осколками накрывала многих, даже укрывшихся. Поэтому мы, лежа за укрытием, стали стараться вжиматься в землю, пытаясь зарыться. Этому очень способствовала местная песчано-каменистая почва: до полуметра можно было зарыться, просто лежа и ерзая по земле животом. Ранило нашего дальномерщика - он вел огонь по танку и в этот момент ему прилетела пуля. Ранение было рикошетным - “рука-ребро-рука-ребро” - пуля попала между рукой и телом и дважды срикошетила от костей. Дальномерщик упал, потекла кровь и командующий нашей группировкой отдал свой джип с охраной для эвакуации раненого в санчасть. Всем командующим были выделены четырехдверные джипы типа “пикап”: сам командующий ездил в кабине на заднем сиденье, спереди водитель с помощником генерала, а в кузове сидела охрана из четырех - пяти спецназовцев. Вытаскивать дальномерщика пришлось под сильным огнем. Я в этом не принимал участия, поскольку сам находился на некотором удалении метрах в двухстах. Ближайшая сирийская санчасть находилась далеко, в каком-то из поселков. Там ему остановили кровотечение, замотали рану и отвезли в Хмеймим. Оттуда его отправили в Россию и в Сирии больше мы его не видели.

БМП сирийской армии

Нам сообщили, что штурмовать наш укрепрайон боевикам не удобно, поэтому они стали обходить его слева. Мы скатились с пригорка и побежали на левый фланг, чтобы занять там оборону. В попытках создать хоть какое-то укрытие для себя, мы взяли снарядные ящики, стали засыпать в них песок и сооружать подобие бруствера. Имеющийся у нас КАМАЗ поставили слегка под углом, чтобы он тоже нас хоть немного прикрывал от обстрела, а сами копали для себя небольшие окопы. Держать оборону фланга нас легло всего человек пять и у всех было при себе лишь по два магазина с патронами. Спецназёры, которые приехали с командующим, предложили поделиться имеющимися у них боеприпасами. В кузове своего пикапа они всегда возили много разного вооружения: огнеметы, гранатометы, патроны и гранаты. Мы быстро выгрузили для себя ящик патронов и ящик гранат, как “эфок”, так и РГДшек. Еще нам дали два гранатомета, два огнемета и множество пустых автоматных магазинов. На все сооружение оборонительного рубежа у нас ушло максимум минут сорок. Все делалось настолько быстро и на пределе сил, что под конец мы с трудом могли поднимать руки. Пока позволяло время, мы стали снаряжать патронами планки для быстрой зарядки магазинов. Мой сослуживец, который имел боевой опыт побольше, чем мой, предложил: “Кирилл, давай делать так: один стреляет, другой в это время снаряжает магазины. Вдвоем не стреляем. Если будет совсем туго, я тебе скажу, и ты поддержишь меня огнем. А как только я отстреляюсь, то уже я сяду заряжать, а ты будешь вести огонь”.

Мы разложили перед собой боеприпасы, огнеметы с гранатометами и заняли оборону фронтом метров в тридцать - пятьдесят. Лежим, ждем, когда они на нас поедут. Нам сообщили, что в нашу сторону на большой скорости движутся порядка пятнадцати джипов с крупнокалиберными пулеметами в кузовах, пытаясь объехать укрепрайон с фланга: “Пять минут и они у вас!” Мы лежали и ждали, хотя прекрасно понимали, что если боевики прорвутся к нам, то всех нас “пощелкают” без труда, им для этого даже не нужно будет к нам близко подъезжать. И тут в небе раздался гул винтов - это прилетел маленький, как птичка, сирийский вертолет. Я всегда с собой носил небольшой фотоаппарат-”мыльницу”, который привез из России. И в этот раз, лежа за укрытием из снарядных ящиков, смог сфотографировать этот вертолет. Несмотря на свои размеры (а он был рассчитан всего на двух человек) вертолет имел подвеску с тубусами неуправляемых противотанковых ракет, по четыре с каждой стороны. Боевики стали вести по нему плотный огонь, однако вертолетчик, маневрируя под огнем, смог выпустить по врагу все имевшиеся у него ракеты. Мы со своей позиции видели, как пули били в корпус вертолета, но ему удалось благополучно улететь. Затем в небе появились уже наши вертолеты - шестерка Ми-24 пролетела неподалеку в сторону боевиков. Ударные вертолеты встали в “карусель” и, заходя на цель один за другим, стали методично обстреливать технику и живую силу врага.

Атакует сирийский вертолет

- Ваша артиллерия продолжала вести огонь?

- Нет, она перестала стрелять, поскольку ей дали команду прекратить огонь: “Не стреляйте, в зоне работают вертолеты”. Поэтому, чтобы не случайно не зацепить вертолеты, артиллерия смолкла. Мы по рации слушали, как командующий просил вертолетчиков: “Ребята, давайте, накройте их плотным огнем! НУРами их, НУРами укатывайте!” Хоть они и работали в паре километров от нас, нам за горой не было видно результатов их работы. “Укатывали” боевиков до тех пор, пока пилоты вертолетов один за другим не стали докладывать: “Я пустой”, на что командующий их стал просить: “Ребята, не улетайте, побудьте еще в небе. Покружите, нам важно ваше присутствие”. Вертолеты продолжали кружить над полем боя, психологически воздействуя на боевиков и изредка обстреливая их из пулеметов.

В результате помощи вертолетчиков, атака на наш левый фланг сорвалась, но зато возобновился артиллерийский обстрел наших позиций. В это время подошли наши БТРы, один из которых, подойдя вплотную к брустверу и практически уткнувшись в него корпусом, стал вести огонь. Получилось так, что корпус машины был укрыт за полутораметровым бруствером, а над ним возвышалась лишь башня. Боевики весь свой огонь сосредоточили по этому БТРу и, благодаря наклонной броне башни “восьмидесятки”, все рикошетирующие пули уходили вверх. Расчет БТРа, выбрав цель, секунд десять, не переставая, лупил туда из пулемета, а затем, повернув башню, выбирал новую цель. Расстреляв весь боекомплект, бронетранспортер, весь почирканный пулями, дав газу, сдавал назад, а его место занял другой БТР.

Во время артобстрела прилетевший вражеский снаряд попал в сирийский танк и, срикошетив от него, отлетел в нашу сторону и упал метрах в пяти, подняв кучу песка и камней. Мы среагировали быстро и, крикнув: “Снаряд! Падаем!”, рухнули на землю. Но взрыва не последовало. Лежим с товарищем и смотрим друг на друга, понимая, что если снаряд взорвется на таком близком расстоянии, то нам хана. Пролежали минуты две и стали подниматься. Уже потом, когда бой закончился, мы пошли смотреть на этот неразорвавшийся снаряд. Им оказалась болванка какой-то старой системы, которая была осколочной, а не фугасной, поэтому и не взорвалась. При попадании во что-то твердое она должна была потрескаться вся, словно автомобильное стекло после удара, и дать множество осколков. Нам повезло - по этой болванке трещины уже пошли, но ей видимо просто не хватило энергии, чтобы разрушиться полностью.

- Это было Вашим первым боевым крещением?

- Нет, у нас и до этого были боестолкновения и после. Но они чаще носили характер обстрелов. В этот же день нам пришлось поучаствовать в полноценном бою.

- Какую роль в тот день сыграли вражеские танки?

- Честно говоря, я их работы лично не видел, больше зная об этом со слов тех, кто оставался на командном пункте и мог выглядывать из-за укрытий. Говорили, что их танки шли в задних порядках наступающих, а затем, когда они остановились, по ним стало хорошо прилетать от нашей артиллерии. Мы же в это время лежали за укрытием и слушали, как над нами с шелестом пролетают наши снаряды. Этот звук, безусловно, грел нам душу, но зная, как они летят, мы понимали, что цель может быть и не накрыта. Иногда бывает такое, что пушка стреляет, а снаряд ложиться совершенно не туда. Возможно причиной этому сам боеприпас, а может износ ствола орудия. Если снаряд летит совсем не туда, командир корректировщиков говорит артиллеристу: “Ты куда вообще стрелял?” - “Ну куда дали координаты, туда и стрелял” - “Перекрути все, выставь на ноль и снова нужные значения установи. А то ты вообще куда-то не туда огонь ведешь”. И из-за этого я понимал, что надеяться на точность наших попаданий не следовало.

- Изношенность стволов орудий вашей батареи была большой?

- Когда они впервые приехали в Сирию, у орудий были нормальные стволы. Но потом они имели неплохой настрел, и стали потихоньку выбывать. В нашей батарее стало минус два орудия, потому что в одном из них при выстреле не сработал откатный механизм и ствол просто сорвало, заклинив механизм и разбросав железки по округе. Орудие не подлежало ремонту, поэтому его просто списали. Расчету повезло - никто не пострадал. А второе орудие вышло из строя уже не при мне, это мне потом наши рассказывали.

Спустя некоторое время нас перебросили на третье направление, которое находилось примерно в тех же краях. На этот раз нашей задачей стало наступление на город Ракку, столицу ИГИЛ (организация, запрещенная в Российской Федерации – прим.ред.). У себя на передке мы слышали, что до Ракки нужно было добраться как можно быстрее, опередив американские войска, чтобы показать, что сирийцы тоже сильны. Поэтому, не считаясь с потерями, сирийская армия упорно шла к Ракке. Мы расположились на командном пункте, заняли оборону и приготовились передавать нашим артиллеристам, расположившимся далеко в тылу, координаты целей. Нашу группировку, которая поддерживала боевые порядки сирийцев, немного переформировали, придав дополнительные силы в виде двенадцати танков с сирийскими экипажами, из которых два были Т-90. Боевой порядок этих танков, идущих в наступление, словно на учениях: возглавляли мотоциклисты, ведущие разведку. После прошедшей гонки “Париж - Дакар” в Сирии осталось очень много мотоциклов, предназначенных для передвижения по песчаной почве. Почти все они, в наклейках “Дакар”, использовались подразделениями сирийской армии в качестве средств передвижения разведки для того, чтобы вскрывать огневые точки противника. Первыми шли два Т-90, а за ними, справа и слева, около шести - восьми танков Т-64, у которых система огня отличалась от Т-90 в худшую сторону. Вообще, Т-90 - отличные танки. Мы видели, как по ним прилетали и снаряды, и мины, даже “шахид-мобили” ехали им навстречу. Один из таких автомобилей прорвался слева. Два Т-64 открыли огонь из своих пушек. Однако, все снаряды уходили мимо, потому что “шахид-мобиль” несся на высокой скорости, стараясь маневрировать. Стало понятно, что ему танки не нужны, он пытается прорваться к нам на позицию, где расположилась пехота - еще минут пять и он будет у нас. В это время Т-90, не останавливаясь, довернул орудие, его электроника захватила цель, прозвучал выстрел и с первого же попадания “шахид-мобиль” был уничтожен. Взрыв был такой силы, что гриб от него поднялся на высоту, наверное, этажей тридцать. “Шестьдесятчетверки” находились от него метрах в пятидесяти и получили множественные царапины на броне. Можно представить, что было бы, прорвись этот автомобиль к пехоте. Кстати, что бывает в таких случаях, мне впоследствии удалось увидеть, когда через несколько дней одному из “шахид-мобилей”, начиненному взрывчаткой и гвоздями, все-таки удалось прорваться в расположение сирийских войск. От взрыва прорвавшегося автомобиля солдаты получали страшные ранения, даже находясь на удалении в несколько сот метров от эпицентра взрыва. Например, у одного из сирийцев в ноге была такая дыра, что сквозь нее можно было смотреть. Осколки разлетались, перебивая кости сирийским пехотинцам и кроме погибших количество раненых исчислялось десятками.

Автомобиль боевиков, близко подъехавший к позициям сирийский войск

- В этом бою вас опять охранял российский спецназ?

- Нет, на этот раз нам в качестве боевого охранения выделили сирийское отделение на самодельном бронетранспортере с башней, похожем на те, что ездили в 1917-м году. Этот бронетранспортер был сооружен из джипа, обшит несколькими металлическими листами, а сверху в башне был установлен современный пулемет. Кроме этого бронетранспортера в этом отделении имелся еще один джип, предназначенный для перевозки пехоты.

Сирийская машина охранения

После танков в наступление пошли и все остальные задействованные силы: пехота, самодельные машины с пушками в кузове. Эти машины двигались задним ходом, часто стреляя из какого-то непонятного старого советского орудия калибром около 80 миллиметров. Это была не ЗУшка, но тоже, видимо, имело какое-то зенитное предназначение. Местность там была неровной - холмы, а затем спуски. В результате мы могли видеть лишь километров на пять, а затем приходилось сниматься с места и двигаться за наступающими частями, взбираясь на очередной холм. И так продолжалось довольно часто. На новом холме, если позволяло место, садились, а если не было такой возможности, то ложились, и наблюдаем, как продвигаются сирийские войска. Наступление не всегда было постоянным: иногда в день продвигались на тридцать - сорок километров, а иногда передовые части где-нибудь “забуксуют” и нам приходилось задерживаться на своем наблюдательном пункте.

Самодельное оружие боевиков для стрельбы газовыми баллонами

Во время продвижения в сторону Ракки было много минных полей. Сирийские войска ушли вперед, следовательно, нужно подтягивать и наши орудия. Нам командующий говорит: “Скажите своим, пусть орудия подвинут поближе, а то они уже не достреливают. Пока вы не нужны, выдвигайтесь вперед и выберите себе поле, где разместиться и передвигайте туда орудия”. Мы своим артиллеристам передаем: “Батарея, сбор. Перемещаемся ближе”. А сами пока поехали выбирать место. Справа от дороги было ровное поле, на котором решили расставить орудия. Только стали машины съезжать с дороги, чтобы заехать на это поле, как один из тягачей наезжает на противотанковую мину. От взрыва у КАМАЗа отлетело колесо, разорвало всю раздатку, но бронекапсула тягача не пострадала. Бронекабина сначала вся пошла волнами, словно наш волгоградский “танцующий мост”, но потом выпрямилась. Весь личный состав в тягаче получил легкие контузии, но никто не уехал в санчасть, все остались воевать. Сам момент подрыва я не видел, в этот момент я вышел из машины. Конечно, от произошедшего всем стало страшно. Дали команду: “Всем машинам стоп!” и целый час дожидались саперов. Нашим пришлось бы ехать издалека, поскольку они занимались в это время разминированием Пальмиры. Соответственно, пришлось обратиться за помощью к сирийцам, которые тоже отработали отлично. Через некоторое время на обочине дороги выросла гора из противотанковых мин, а противопехотные, установленные на неизвлекаемость, уничтожались прямо на месте. В общей сложности, нам там досталось порядка сорока мин. Думаю, боевики прекрасно понимали, что это место очень привлекательно для того, чтобы поставить там технику и артиллерию, потому и нашпиговали его минами. Поврежденную машину мы бросили там, на поле, поскольку не было смысла ее ремонтировать. Как говорится, война учит. Поэтому в следующие разы на выбранные нами места сначала приезжали с проверкой саперы, и только потом заезжали наши тягачи с орудиями. Оставив батарею на новом месте, мы собирались и уезжали на новое место, еще дальше, к передовой, чтобы постепенно двигаться с наступающими частями. Таким образом мы выдвинулись вперед настолько, что главная база, с которой мы начали наступление в этом районе, осталась в ста двадцати километрах позади. Командующий каждый день уезжал ночевать на эту базу, потому что там находиться было гораздо безопаснее. Ну, а у нас было по-разному: мы и на горе жили неделю, корректируя артиллерийский огонь. Говорят, еще в Афганистане было такое правило: “Владеешь дорогой - владеешь провинцией”, соответственно, старались захватывать прилегающие дороги. Мы наступали, а отряды закрепления занимали возвышенности вокруг дороги, контролируя любое перемещение по ней, чтобы враг не смог проехать. На подобных аванпостах мы обычно проводили по три дня, а то и по четыре. Когда наступление останавливалось, мы оборудовали наблюдательный пункт на самом передовом аванпосте, который расположился на высокой горе с ровным плато на вершине. Оттуда мы находили цели, давая целеуказания батарее для открытия огня: отщелкаем цель, а затем туда заходят джипы с пехотой сирийской армии. Внизу, под горой, приехали наши, российские, “Грады”. Расставились и начали пакетами стрелять. А я смотрю, у них рядом с машинами стали появляться фонтанчики пыли. Это их кто-то с замаскированной позиции на другой горе из крупнокалиберного пулемета обстреливал. Маскировка была у пулеметчика отличной, мы их не видели. Зато видели, как пули попадают и по кабине, и по самой установке. По рации кричим “градовцам”: “Вас обстреливают!”, а они: “Да нет, все в порядке у нас”. Им из-за грохота просто не было слышно, как пули стучат, а потом, когда они тоже увидели фонтанчики у самых своих ног, удивились: “Точно, стреляют!” Мы им посоветовали: “Срочно уезжайте оттуда!”

Часть мин, собранных на минном поле

- Связь в Сирии была хорошо налажена?

- Связь была налажена относительно хорошо. Вообще, можно сказать, что для тех условий она была просто отличной. Постоянная связь была просто офигенной, я был в приятном шоке! А вот с оперативной связи между подразделениями было немного похуже. Например, чтобы сообщить тем-же “градовцам” о том, что их обстреливают, используя армейские каналы связи, было очень неудобно. В нашей группировке были связисты, который организовывали спутниковую связь, по которой можно было даже связаться с нашей базой или даже с базой Хмеймим, чтобы запросить поддержку. По телефону спутниковой связи мы звонили даже себе в часть. Но чаще приходилось пользоваться спутниковой связью, чтобы по-быстрому дозвониться на батарею, если находились далеко от нее. “Тапики” (полевой телефонный аппарат ТА-57” - прим. ред.) в Сирии тоже использовались, но их использование было уместно лишь в тех случаях, когда была возможность проложить телефонный кабель. Для связи между собой мы использовали китайские радиостанции “Баофенг”, которые мы для себя заранее купили самостоятельно. Работая на открытых частотах, мы по этим радиостанциям сообщили “градовцам”, находящимся метрах в пятистах, что по ним ведется огонь. У тех были такие же радиостанции, мы просто настроились с ними на одну частоту.

Долго мы наступали, упорно. На нашем пути стали появляться указатели “До Ракки 70 километров”. Продвигаться вперед стало все тяжелее и тяжелее. По ночам «бармалеи» стали часто вырезать сирийские передовые блокпосты. Днем мы стояли на одном таком посту, уехали на ночь, а когда утром возвратились, то увидели, что все вокруг было в крови. Оказывается, ночью сирийцы уснули и их всех убили. Стоявший рядом с блокпостом танк боевики угнали, а БТР не смогли - он не завелся, поэтому его пришлось бросить, предварительно взорвав. Наступление на Ракку велось двумя группировками, соответственно, наши соседи наступали километрах в пятидесяти от нас. Вышло так, что мы продвинулись вперед намного дальше, а их наступление забуксовало. Мы наступали вдоль дороги и, поскольку она уходила влево, то и мы должны были повернуть в ту же сторону. Если бы вторая группировка не отстала, то прикрыла бы нам правый фланг, но, поскольку ее продвижение замедлилось, то мы остались без прикрытия.

Повернув и продвинувшись немного вперед, мы уткнулись в большой нефтеперегонный завод, основное оборудование которого было уничтожено. Вид его, конечно, был удручающим - все емкости и трубы были в дырах от пуль и осколков, однако некоторые хозяйственные постройки сохранились в неплохом состоянии. На территорию завода приехал какой-то шейх, который был владельцем этого завода. Он привез туда рабочих, которые возвели и запустили фонтан, а прилегающую территорию застелили коврами. Шейх заявил, что он теперь здесь останется и будет налаживать местную жизнь. Прошел слух, что туда же должны привести и его гарем.

На следующий день неожиданно для нас, справа началась контратака боевиков. После минометного и артиллерийского обстрела началась танковая атака. На наше счастье на заводе находился шейх, у которого была многочисленная охрана из спецов, прекрасно оснащенных и экипированных. Но когда стреляют танковые орудия, от спецов толку мало. Огонь был настолько плотным, что сирийцы стали очень быстро выбывать. Под вечер наступающие части боевиков остановились и стали отходить на ночевку - поскольку они не закрепились, в чистом поле оставаться им было нельзя. Нашу батарею к тому времени подвинули поближе к нам, потому что мы до контратаки планировали пойти вперед, а батарею разместить на нашем месте. Поэтому батарея успела прийти и встать в пятистах метрах от нас, а мы вперед под сильным обстрелом так и не продвинулись. Куда стрелять батарее - непонятно, цели давать некому, “птичка” тоже уже не взлетит. Обстрел был жутким, мины сыпались одна за другой. Но мы, видимо, родились в рубашке, поскольку мины у них были просроченными - падали и не взрывались. Одна “стодвадцатка” упала в десяти метрах от нас, ударилась о землю, отпрыгнула и отлетела метров на пятьдесят, залетев под “Град” с полным боекомплектом. Выскочив из-под “Града”, мина ударилась в какой-то джип, затем в другой и остановилась. Люди от нее в страхе разбегаются, а она лежит и не взрывается. И подобных случаев в тот день было несколько. Я подумал: “Хорошо, что они воюют таким старьем. Была бы против нас армия со свежими боеприпасами - хана бы нам”. Но это касалось только крупного калибра, мелкий калибр падал и взрывался.

В километре от нефтеперегонного завода бульдозерами был нагребен большой вал диаметром два километра. Мы лежали, заняв оборону, за одним краем этого вала, а по ту сторону завода, за этим же валом, уже были «бармалеи». Поначалу я издалека видел, что с нашей стороны того вала плотной цепью лежали сирийцы из охраны шейха. Потом шейха потихоньку эвакуировали и увезли с завода, а вслед за ним исчезли и его охранники. Огонь с обоих сторон усилился. Наш “Град” стал стрелять прямой наводкой: опустив направляющие насколько позволял механизм, стал отправлять по врагу целый пакет реактивных снарядов. Из-за того, что боевики подошли слишком близко, артиллерию в этом случае применять было бесполезно. Да и по ней самой стало активно прилетать: мы видели, как наши артиллеристы бегают под огнем, а один артиллерист даже упал от попадания. Как потом оказалось, ему пуля угодила в разгрузку, однако два автоматных магазина лопнули, но выдержали удар. Сам артиллерист не получил при этом ни одной царапины, лишь только ушиб. Он поднялся в шоке: “Что случилось? Почему я упал, а у меня тут все разворочено - пружины повылетали, патроны рассыпались?”

Собрав все свои орудия и имущество, наша батарея отошла назад, километров на пять, заняв оборону где-то в пустыне. Отойдя вечером, они всю ночь копали капониры, закапывая орудия, расставленные по кругу на прямую наводку. Никому ничего не было понятно, поэтому они сами себя окружили простейшими укрытиями - расставленными ящиками и вырытыми окопами. На верхних точках, километрах в двух, поставили джипы сирийского охранения. Ну, а мы, корректировщики, остались на передке, пролежав за валом всю ночь. Через нас то работали “Грады”, то прилетал ответный огонь. Нам сказали, что уезжать в тыл мы не будем, а, если что, будем принимать бой здесь. Ночью по дороге, которая простреливалась боевиками, стали отступать сирийцы. В одну из их машин с установленной в кузове пушкой было прямое попадание. Взрыв! - машина скатилась в кювет и тут же получила еще один снаряд. Сирийцам приказали не отступать, занять оборону рядом с нами. Однако началась полнейшая неразбериха, я бы это даже назвал паникой. В это время с батареи за нами ехал наш “Тигр”, который принадлежал спецназу. Сирийцы, увидев его, подумали, что это враг, и стали поливать машину из трех пулеметов. Минут пять они непрерывно вели огонь, пробив все колеса и продырявив радиатор. У машины все лобовое стекло было в пулевых попаданиях. Мы стали кричать сирийцам, что это наши приехали, но тем было абсолютно все равно, им в броневике не было ничего слышно. Ребята нам по рации кричат: “Вы чего там?”, а что мы им могли ответить? Экипаж “Тигра”, видя такую “встречу”, подъезжать к нам не стал, а, подкачав пробитые колеса, начал задним ходом уходить подальше от сирийцев с их пулеметами. Хорошо, что в результате этого обстрела никто из спецназовцев не пострадал, никого даже не ранило - машина выдержала все попадания.

Работа по корректировке на передовой

Хоть и не получилось у спецназа нас эвакуировать, нам все-таки удалось сесть в свой КАМАЗ и под утро вернуться к своим на батарею. Там все сидят уставшие от ночного копания и ждут нападения. Нам сказали: “Мы решили немного отдохнуть, ну и вы тоже ложитесь поспите в своем КАМАЗе”. На некотором расстоянии от позиции находилось разрушенное строение, в котором, как мне позже сказали, боевики поставили два ПТУРа. Ну, и “заптурили” они нас. Один из ПТУРов пролетел сквозь тентованный кузов КАМАЗа, где я спал, сбил весь тент и взорвался, угодив в бронекабину стоявшего в полуметре соседнего КАМАЗа, где спало отделение расчета орудия. От взрыва и я, и те, кто находился в бронекабине, получили контузии. Осколки от кабины полетели вниз и посекли тех, кто спал на матрасах, лежа между КАМАЗами. Как и куда прилетел второй ПТУР - я уже не помню, но было точно два взрыва. В результате, от этих ПТУРов пострадало восемь человек личного состава.

Я на некоторое время потерял сознание. Когда пришел в себя, то увидел, что горю: горят носки и штаны. Несмотря на то, что мне удалось по-быстрому потушить огонь, нога все-таки получила сильные ожоги. Смотрю, все бегают, суетятся, кричат: “Отходим!” Паникой это не было, скорее, поначалу была какая-то суета, которая быстро закончилась. Личный состав начал принимать меры к эвакуации: орудия зацепили и закидали снарядов в кузов, сколько смогли. А вот генератор, как он стоял, работал, так и остался молотить, несмотря на то, что кабель от него уже оборвали. Стулья, столы - все это побросали на улице. Пока я со всеми бегал босиком, готовясь к эвакуации, наш КАМАЗ уехал, увезя всех погруженных в него раненых. Найдя ботинок, натянул его на здоровую ногу, а когда обул ту, которая получила ожоги, то почувствовал настолько сильную боль, что было трудно ходить. Но не босиком же мне бегать, тем более что носок сгорел полностью, от него осталась лишь резинка. Пришлось терпеть. Пока я всем помогал, крича: “Давайте, давайте!”, у меня разболелась голова. Мне бы забраться куда-нибудь и уехать, а я все бегаю, регулирую движение. В результате получилось так, что все машины уехали, а я остался один посреди брошенной позиции, рядом с работающим генератором. Подошел, выключил его и уселся на стул, не зная, что мне теперь делать.

Подъехал командир батареи “Градов” со своей установкой: “Сейчас мы жахнем прямой наводкой, прожарим их хорошенько! Тут всего два километра!” Он вскарабкался на установку и используя какую-то точку для прицеливания, находящуюся сверху на направляющих, вручную навел систему. Прозвучала команда: “Огонь!” - и в это строение улетело штук двадцать реактивных снарядов. Если кто и был на тот момент в этом здании, то от них точно ничего не осталось. Но я думаю, там уже никого не было - они сразу ушли, сделав выстрелы из ПТУРа. Командир “Градов” спрашивает меня: “А ты чего тут делаешь?” - “Да вот, не знаю. Потерялся”. В это время подъехала еще одна “градовская” машина, которая привезла им снаряды. Командир батареи сказал, что ничего уже не нужно, что надо уезжать отсюда, и приказал своим забрать меня с собой. Я по-быстрому влез в кузов машины и меня привезли туда, где уже расположилась наша батарея. Личный состав батареи уже почувствовал себя в безопасности, расположился и отцепил орудия от машин.

Тех раненых, кого эвакуировали первыми, в расположении уже не оказалось - их увезли сразу же. По дороге они попали под обстрел, а КАМАЗ, который их перевозил, взорвался. Среди раненых появился погибший. Поскольку машина не могла двигаться, они дождались еще подошедшего “Тигра” и уже на нем завершили эвакуацию раненых. Всех наших раненых, среди которых был один тяжелый с открытой черепно-мозговой, погрузили в вертолет и без промедлений доставили на базу в Хмеймим.

Когда меня высадили в расположении нашей батареи, взялись осматривать мою ногу. Кроме ожога там оказалось еще и осколочное ранение в ногу, из раны текла кровь. У меня сильно кружилась голова, меня вырвало, поэтому, оказав мне первую медицинскую помощь, было принято решение меня тоже эвакуировать. Нас четверых - меня с ожогом и ранением, а также троих, у которых были лишь контузии - отвезли на сто километров в тыл, на сирийскую военную базу, с которой мы начинали свое наступление. У кого-то из наших контузия была тяжелой, у него разорвало перепонки и постоянно текла кровь из ушей. Мои перепонки не пострадали, но я постоянно пребывал в каком-то тумане, постоянно кружилась голова и тошнило. В санчасти военной базы меня разбинтовали, вышел сирийский врач-хирург, осмотрел раны, и, сказав, что моя жизнь вне опасности, ушел к себе. Рядом с нами на столе лежал пленный, подключенный к системе и все сирийцы, проходя мимо, плевали в него. Несмотря на такое отношение, пленного все-таки лечили: он был подключен к какому-то пикающему аппарату и был опутан капельницами. Врач всем говорил: “Можете плевать в раненого, только не трогайте его!” Видимо, он зачем-то был нужен, раз о нем так заботились. Еще когда нас отправляли в Хмеймим, мне дали в руки черный пластиковый пакет: “Держи, отдашь на базе. Это наш боец”. Оказалось, что от того парня, который погиб от взрыва, собрали все, что осталось - кусок спины, ребра - и сложили в этот пакет. В Хмеймиме у меня поинтересовались: “Что за пакет?”, я говорю: “Наш погибший боец”. У меня его сразу же забрали для проведения генетической экспертизы.

Как только мы попали в Хмеймим, нас сразу же положили в местную санчасть. Из меня сразу же извлекли осколок - это даже был кусочек не металла, а что-то похожее на тонкую фольгу. По-видимому, кумулятивная струя стала образовываться уже при попадании в “мой” КАМАЗ и в мое тело металл попал уже в расплавленном состоянии, превратившись в подобие фольги. Рана от осколочного ранения уже стала затягиваться, но на базе было очень хорошее медицинское оборудование. Когда я засунул ногу в рентген, аппаратура сразу запищала, показывая, что в теле есть металл. Врач сказала: “Ну что ж… Придется вскрывать”. Я попытался возражать: “Может не надо? Пусть будет”, но врач, поинтересовавшись: “А зачем оно тебе надо?”, сделала укол, разрезала и вытащила из ноги эту полоску фольги.

Ожог постепенно стал заживать, а меня и других стали лечить от полученных контузий. Нас на три дня положили в госпитале на базе Хмеймим. Госпиталь был отличный: двойные надувные палатки, кондиционеры. За каждой из палаток стоял блок поддува, который, когда чувствовал, что в палатке падает давление, включал насос для его выравнивания. Если температура поднималась выше двадцати четырех градусов, то он тоже включал подачу холодного воздуха. В госпиталь мы прибыли все грязными, поэтому в первую очередь сходили в душ, помылись и лежали на кроватях, отдыхая. Нам привезли наши вещи и сказали: “Все, отвоевались, поедете домой, в Россию. Контуженными служить здесь не будете”. Когда собралась целая партия раненых, готовых к отправке в Россию, нас погрузили в самолет. Парня с открытой черепно-мозговой перевозили под стеклом в специальной санитарной капсуле. В самолете, кроме нас, раненых, перевозили и войска, но для нас соорудили специальный отсек, огородив ото всех и соорудив трехъярусные кровати из носилок. На каждых носилках лежало по матрасу и подушке, поэтому нас заставляли весь перелет находиться в лежачем положении. На мое возражение, что я могу и посидеть, мне сказали, что положено всем лежать.

По прибытии в Москву меня положили дней на десять в госпиталь имени Бурденко. От контузии отходил быстро и несмотря на то, что мне предложили полежать еще недельку, я сказал, что лучше поеду домой, потому что соскучился и поскорее хочу вернуться в часть. Мне выдали на руки все мои документы, включая служебный загранпаспорт и я отправился на вокзал, чтобы сесть в нужный мне поезд. Зная, что по прибытии загранпаспорт у меня заберут, я сфотографировал его себе на память. Там на фотографии я выглядел солидно, в костюме, словно дипломат. Правда, никакого костюма я не надевал для фотографирования, мою голову просто в фоторедакторе подставили к шаблону костюма. В паспорте, кроме отметки, что паспорт выдан МИД РФ, стояли штампы аэродромов Жуковский и Хмеймим с датами пересечения границы Сирии.

- Во время подготовки к командировке вам давались какие-нибудь инструкции относительно того, как вести себя в случае попадания в плен?

- Нет, никто с нами подобных инструктажей не проводил. Но отправляясь в Сирию я, как и многие наши ребята, прекрасно отдавал себе отчет, что отправляюсь на войну - туда, где убивают. Да, про возможность попасть в плен многие думали, и мы иногда даже этот вопрос поднимали в своих беседах друг с другом. Я не могу с уверенностью сказать, как поступил бы в таком случае, но из четырех гранат в своей разгрузке, одну «эфку» я точно не использовал бы в бою, обязательно сохранив, как говорится, для себя. По телевизору показывали, как «бармалеи» ведут себя с пленными, как отрезают им головы, отрубают конечности, и сжигают живьем. Никому из нас совершенно не хотелось участвовать в этих показательных казнях, поэтому, думаю, у меня хватило бы смелости не попасть в плен живым, а взорвать себя гранатой. По крайней мере, психологически я был к этому готов, равно как и готов был погибнуть в бою – времени поразмышлять об этом у меня было много.

- После полученных ранений Вас не комиссовали?

- Комиссовали, но до этого прошло полтора года. Сначала я поехал в реабилитационный отпуск, по возвращении взял полтора месяца основного отпуска. Возвратившись домой в июле, я пробыл дома до начала октября, появившись в части лишь для того, чтобы переписать рапорт на отпуск. Отгуляв все положенные отпуска, возвратился в часть и стал служить. Со временем у меня стали появляться сильные головные боли в затылочной части, пропадал сон. Врачи сказали, что это стал нарастать посттравматический синдром. Мне бы надо было сразу в госпиталь лечь, прокапать вещества чтобы расширить сосуды, попить успокоительное. В госпиталь я все-таки лег, но через две-три недели меня выписали. Спустя какое-то время боли возобновились, поэтому я каждый месяц на две недели стал ложиться в госпиталь.

Когда вернулся из отпусков, наше подразделение уже возвратилось из Сирии, поскольку там все было четко по графику: три месяца - и ротация. После полученной задачи, наша батарея встала в горах для участия в контртеррористической операции. Возвратился в часть, а мне, сказав: “Твоё подразделение сейчас на КТО - езжай туда”, посадили в машину и отвезли в предгорье, где в палатках разместилась батарея. В этих горных условиях мы несли службу, где сами себя охраняли и сами себе готовили пищу. В горах я пробыл около месяца, здоровье при этом стало ухудшаться - давление под двести, ночью вообще не сплю, жду нападения. В общем, стало меня “крыть”... Я к своим: “Вы чего спите? На нас напасть могут в любой момент!”, а они смотрят на меня недоумевая: “Да кто нападет? Ты чего? Мы же в России!” Но меня это не успокоило. Ночью я не спал: или сам садился в засаду кого-то караулить, или ходил всю ночь, посты проверяя, со всеми ругаясь. Из-за прогрессирующего посттравматического синдрома меня убрали с позиции и положили в госпиталь.

- Родина как-то отметила Ваше участие в сирийской операции?

- За участие в сирийской операции я, в числе многих других, был представлен к государственной награде. Поскольку указ о награждении имел гриф секретности, вручение орденов и медалей производилось на территории воинской части. Из рук командира части получил свой орден Мужества и я.

- Награду, по традиции, обмыли?

- Я вечером накрыл по этому поводу праздничный стол, и мы с ребятами немного посидели на квартире, «обмыв» мою награду. Сам я к тому времени уже побывал в госпитале, поэтому алкоголь не употреблял, а ребятам, как и положено, проставился.

- Выслуга, дающая право уйти на пенсию, на тот момент уже имелась?

- Я пошел в кадры, там мне сказали: “Да, двадцать лет выслуги у тебя уже есть. Но просто так мы тебя уволить не можем, тебе сначала необходимо пройти военно-врачебную комиссию”. Для ее прохождения пришлось опять лечь в госпиталь во Владикавказе, в результате получил заключение, что из-за полученной военной травмы я не годен к военной службе по категории “Д”. Но это заключение комиссии почему-то не утвердили в Ростове, сказав, что необходимо пройти обследование в окружном госпитале. Лег на три месяца в ростовский госпиталь. Диагноз подтвердился, но какая-то вышестоящая комиссия в Ростове опять не утверждает его, не позволяя мне уволиться по категории “Д”. Мне снова предложили лечь на три месяца в Ростовский госпиталь, после выписки из которого не прошло и месяца. Я написал жалобу, а мне в ответ: “Езжай в Питер, в Военно-медицинскую академию”. Но даже и в Питере мне не утвердили “Д”, дав вместо этого категорию “В” - ограниченно годен. По категории “Д” полагалась единовременная денежная компенсация суммой в полтора - два миллиона, а по “В” такой компенсации не полагалось. В общем, списали меня без компенсации.

Вернулся я на “гражданку”, но голова по-прежнему болит, давление скачет, не могу уснуть, а в короткие моменты сна просыпаюсь от кошмарных сновидений о войне. Дали мне инвалидность третьей группы, и теперь раз в полгода ложусь на лечение в госпиталь ветеранов. Врачи говорят, что военные травмы просто так не проходят и мне нужно быть готовым жить с этим всю оставшуюся жизнь.

Интервью:	С. Ковалев
Лит. обработка:	Н. Ковалев, С. Ковалев